— Каждый день что-нибудь случается, и я думаю: «О, маме бы понравилось» или «Не могу дождаться, чтобы рассказать ей об этом», но ее здесь нет.
— Она всегда с тобой.
— Знаю, — соглашаюсь, касаясь найденного вчера медальона и потирая металл между пальцами. — Думаю, мне станет немного лучше, когда я получу ее пепел, — шепчу я.
Мама завещала свое тело науке, поэтому после смерти ее телом распоряжалась больница, и, в итоге, они отправят мне ее прах, но я понятия не имею, когда.
— Мы сможем взять твою лодку и развеять ее прах там, где нашли лодку папы?
— Конечно, детка.
— Спасибо. — Прижимаюсь к его теплой груди и принимаю утешение, что дарят его объятия.
— Увидела в телескоп что-нибудь интересное? — нарушает он молчание.
— Только звезды, — я улыбаюсь, и его пальцы впиваются в мои бока, заставляя смеяться. — После отъезда я иногда лежала под ночным небом и смотрела на звезды, гадая, делаешь ли ты то же самое.
— При каждом удобном случае, — говорит он, и у меня от слез щиплет в носу. — Но теперь ты здесь, со мной, так что мне уже не придется снова гадать, смотрим ли мы на одни и те же звезды.
— Я сейчас заплачу, — жалуюсь, и он целует меня в висок, а потом крепче обнимает. — Не терпится увидеться с семьей? — спрашиваю, когда он ведет меня внутрь и обратно к кровати, где укладывает меня себе на грудь.
— Да, с тех пор, как все переехали, я их не часто вижу.
— Никогда не думал переехать к ним поближе? — интересуюсь, бездумно выводя узоры на его коже.
— Нет, я люблю этот город и люблю этот дом. Не могу себе представить, что уеду отсюда.
— Ох.
— Ты передумала насчет того, чтобы здесь остаться? — тихо спрашивает Остин, но в его тоне безошибочно угадываются тревога и волнение.
— Нет. — Провожу ладонями по его рукам, которые почти до боли сжались вокруг меня, желая, чтобы он расслабился. — Я просто так спросила, — говорю с улыбкой, он хмыкает, ослабляя хватку. Лежа в его объятиях, прислушиваюсь к его ровному дыханию. Когда он засыпает, следую за ним.
***
Чего бы я только не отдала, чтобы вернуться к прошлой ночи и лежать в постели с Остином. Честно говоря, я предпочла бы оказаться где угодно, даже в тюрьме, чем сидеть за красивым новым обеденным столом Остина с его мамой, папой, сестрой Брэ и ее мужем.
Неудобство — слишком мягкое слово для того, что я чувствую. С того момента, как тридцать минут назад я пришла, слов было произнесено не много, но, мне кажется, слова не нужны, когда по выражению их лиц можно прочитать каждое невысказанное заявление.
Шону, мужу Брэ, так же неловко, как и мне, опустив голову, он смотрит в свою тарелку. Его жена не сводит с меня глаз больше, чем несколько секунд, словно ждет, что я либо слечу с катушек, либо растворюсь в воздухе у нее на глазах.
Мама Остина, поприветствовав меня очень тихим «привет», больше походившим на прощание, смотрела на сына так, словно он пригласил к ним на обед дьявола, в то время как отец Остина пытался поддерживать легкий настрой светской беседой.
— Остин сказал, что ты выкупила офис Ларри. Это правда? — спрашивает Брюс, отец Остина, делая глоток пива.
— Куплю через неделю, если все документы будут готовы, — легко объясняю я, слыша, как Шейла, мама Остина, хмыкает.
— На этот раз ты останешься здесь? — спрашивает она через мгновение.
Вот он — гигантский слон в посудной лавке — только что сел за стол и присоединился к нам за ужином.
— Таков план, — тихо говорю, чувствуя, как Остин почти до боли сжимает свою руку на моем бедре, будто тоже ждет, что я убегу.
— Хм, — снова хмыкает Шейла, переводя взгляд с сына на меня.
— Что-то новенькое для тебя, все эти разговоры о том, чтобы остаться, не так ли? — спрашивает Брэ, в то время как ее муж, бормоча что-то себе под нос, поворачивается, чтобы зыркнуть на нее.
— Просто спросила, — отвечает она, хмуро глядя на него.
Желание встать из-за стола так сильно, что мышцы напрягаются в предвкушении. Борюсь с этим чувством, делая глоток вина, стараясь не осушить бокал залпом. Мне не нужно, чтобы они думали, что я запойная, вдобавок к тому, что беглянка.
Понимаю, они вправе беспокоиться, но все равно ненавижу чувство, что они во мне вызывают: все страхи, испытанные мною в восемнадцать лет, каждый выбор, который я сделала, даже без всякой корысти.
— Осторожнее, — рычит Остин, когда я ставлю бокал на стол, стараясь, чтобы они не заметили, как дрожит моя рука.
— Все в порядке, — говорю, кладя руку поверх его на своем бедре и переплетая свои пальцы с его. — Я люблю вашего сына и брата, — говорю я, понимая, что глупо говорить это им, когда я даже не сказала Остину, что к нему испытываю, но чувствую, что застряла, и надеюсь, если выложу карты на стол, они поймут, как много он для меня значит.
— Знаю, что уехав, поступила глупо, но я была молода и не хотела, чтобы ему пришлось выбирать между мной и своей жизнью. Я боялась, что в один прекрасный день проснусь, а его не будет рядом, потому что он последует либо своим путем, либо тем, что выберу для него я, заставив жить так, как ему не хочется. — Я опускаю взгляд на стол, тихо бормоча: — Мне жаль, что я причинила ему боль.
Его рука на моем бедре сжимается, причиняя боль, и я чувствую, как на глаза наворачиваются слезы.
— Извините, — шепчу я, встаю из-за стола и прохожу мимо диванов, которые привезли родители Остина. Темно-синий бархат выглядит потрясающе на фоне вида, открывающегося из окна, но из-за застилающих глаза слез, я проношусь мимо, ничего этого не видя.
Войдя в ванную, даже не включив свет, захлопываю дверь, и, соскользнув на пол, обхватываю руками коленям и прижимаюсь к ним лбом, пока тихие рыдания сотрясают мое тело. Глубоко, прерывисто дыша, пытаюсь наполнить легкие достаточным количеством кислорода, чтобы слезы утихли, но ничего не получается. Раздается стук в дверь, включается свет, и дверь открывается, а затем я перемещаюсь.
— Ш-ш-ш, — Остин притягивает меня к себе, сажает на колени, отчего я плачу еще сильнее.
— Прости, — выдыхаю я сквозь забивающие горло слезы.
— Детка, ты меня убиваешь.
— Ты должен быть со своей семьей, — всхлипываю я в его рубашку, а, поняв, что у меня никакой семьи нет, притягиваю его ближе к себе. Я одна дрейфую в море, борясь за каждый вдох, и никто не может меня спасти.
— Я люблю тебя, Лея. Всегда любил, и буду любить даже после смерти. Ты — моя семья, а я — твоя.
Его слова, наполняя легкие кислородом и вытесняя осевшую внутри темноту, так быстро вытаскивают меня на поверхность, что сердце разрывается.
— Как ты можешь говорить, что любишь меня после того, как я ушла?
— Потому что ты вернулась ко мне, — шепчет он.
Поднимаю голову и обнимаю его за шею, притягивая его губы к своим для поцелуя, которым, как надеюсь, покажу, как много он для меня значит, как сильно я его люблю. Оторвавшись от меня, он прижимается лбом к моему лбу.
— Я злюсь, что ты ждала до этого мгновения, чтобы сказать мне о своей любви, — говорит он, тянется рукой к рулону туалетной бумаги и, размотав, протягивает ее мне.
— Почему ты злишься? — смущенно спрашиваю, вытирая глаза.
— Это должно было стать одним из запоминающихся моментов, — говорит он, нежно гладя мою щеку.
Я улыбаюсь, удивляясь самой себе, затем наклоняюсь и трусь носом о его нос.
— Я не запомню то, как это сказала я, но воспоминание о том, как это говорил ты, унесу с собой в могилу.
— Клянусь богом, ты меня убьешь, — ворчит он, притягивая меня ближе, пока я не сажусь на него верхом.
Положив руки ему на плечи, опускаю лицо, пока наше дыхание не сливается. В этот момент мы оба молчим. Не знаю, что он думает или чувствует, но вижу, что он хочет мне что-то сказать, однако не знает, как это сделать.
— В чем дело? — шепчу я, передвигая руки, чтобы обхватить его лицо.
— Ни в чем, это подождет, — говорит он, улыбаясь, но замечаю, что улыбка не доходит до его глаз.
