и сосу, влажно причмокивая, пока конец часто бьется о мою матку, словно пытаясь пробить ее. Разбить в кровь, сделать мне больно. Снова. Снова и снова. До сковывающего онемения в мышцах. До потемневших вконец глаз напротив. И так приятно сдавливать мужскую шею. Кажется, еще немного — и хрустнет под сильной хваткой.
Но Никита был бы не Никитой, позволь мне убить себя. Он воет, отбрасывает мою руку и буквально сталкивает меня с члена, кидает на спину, так что голова теперь свисает с кровати. А напротив огромный шкаф с назеркаленной дверцей. А там мы, как два зверя, рычащие на каждый толчок его члена. Тел, долбящихся друг о друга.
Никита теперь смотрит мне в глаза через отражение, скалит зубы и набирает темп, вдруг жадно впивается в сосок, продолжая выбивать из меня дух, пока в теле не просыпается новый хмельной взрыв, поглотивший меня окончательно. Но лишь до того момента, пока на лице Никиты не возникает гримаса боли, а член не разбухает, принимаясь исторгать все новые и новые порции спермы. Кажется, мое тело уже никогда не избавится от клейма, которое она ставит.
— Бля… Может и хорошо, что тебя не нашли в детстве, — что ты несешь? Что ты имеешь в ввиду?! — Иначе мы бы начали трахаться в первый день моего стояка.
Он еще и умудряется усмехнуться при этом.
Гнев вытесняет сладкую, как потока, негу.
Я с воем сталкиваю с себя ублюдка, так что тот падает на пол с хорошим таким ударом. Звучным стоном. И это доставляет мне какое-то особое, извращенное удовольствие.
— Ты больная?! Нахрен так делать?! — вскакивает Никита мгновенно в боевую стойку, вот только боец пал.
— Да потому что думать надо, когда рот открываешь! — кричу, уже не волнуясь о том, что меня могут услышать.
— Не понял!
— Зато я поняла, что лучше всего мне было сдохнуть, чем поколебать твою благочестивую душонку. Но знаешь, что? Лучше бы я трахалась с тобой, чем жрала кору на деревьях, чем получала удары в живот за побеги. Лучше бы я залетела от тебя в пятнадцать, чем видела, как рожают в полевых условиях.
— Алена, ты рожала? — в шоке замирает Никита, смотря на меня широко открытыми глазами. А я смеюсь с этого идиота. Ему о том, как было больно, а он беспокоится о том, чтобы я ему чужой приплод не принесла.
— Нет, идиот! Я же о другом толкую! — объясняю, как будто на арабском русскому как пройти в библиотеку. — Если ты думаешь, что женщинам проще раздвинуть ноги, то глубоко заблуждаешься! Ты ничего не знаешь об этой жизни. И поверь мне, просто хорошо трахаться — недостаточно!
— Я не хотел… — сдается он под моим напором, а мне от его «не хотел» плакать хочется. Я ненавижу слезы, потому что они никогда никому не помогали. Слезы бесполезны, если кто-то хочет причинить тебе боль, а значит их надо сдерживать, чтобы наоборот вводить любую мразь в недоумение.
— Хотел. Хотел. Тебе очень хочется уколоть меня побольнее. Унизить, потому что так ты скрываешь, что я на самом деле для тебя значу. Так ты скрываешь своё чувство вины.
— Я не виноват, что ты стала…! — часто дышит, снова срывается на крик, но слово «шлюха» уже произнести не может. Прогресс…
— Так и я тоже! — ору в ответ, резво собирая с пола свои вещи. Никита останавливает меня на выходе, вдавливает в дверь, хочет поцеловать, что-то пытается сказать, но в ушах такой гул, что только и слышу его недавние слова:
«Хорошо, что тебя не нашли».
Дрожу как от холода, пока он пытается найти мои губы, но в итоге я нахожу его. Зубами. Так, что чувствую металлический вкус крови.
Пока Никита в шоке отстраняется, вытирая раненную губу, я, почти не слыша, что говорю, выдаю:
— Жаль, что ты не пытался запихнуть мне в рот член, я бы с удовольствием его откусила.
Больше не в силах смотреть на его ошалелую рожу, выбегаю из спальни. Надеюсь, никто не сбежится посмотреть, что за треш происходит в комнате принца Самсоновых.
В своей спальне сразу бегу в душ, включаю холодный режим на максимум, чтобы опомниться и снова постараться стать хладнокровной. Почему-то с Никитой получается все хуже и хуже. Почему-то с ним слезы все чаще грозятся показаться на видевших дерьмо жизни глазах. Он словно вскрыл заваренную банку сгущенки, и теперь от эмоций начинает тошнить, как когда-то тошнило от сладости сгущенного молока.
Обнимаю себя за плечи, пока хлесткие ледяные струи смывают с меня волны горячей обиды. Злости. Гнева. Я все пытаюсь взять себя в руки, пытаюсь оправдать Никиту. Он же действительно не хотел меня обидеть? То есть, именно в тот момент, после оргазма, сказал первое, что пришло ему в голову. То есть первое в голове возникло, что он не прочь трахать меня с самого раннего возраста. При этом такое не вяжется с имиджем благочестивой семьи слуги народа. То есть лучше бы я действительно умерла. Отличная логика, отличные мысли в голове после крышесносного секса. А главное, как льстит мне. Ух….Знать, что для кого-то являешься проблемой, всегда приятно.
Выхожу из душа, только когда тело уже занемело, а зубы начали стучать друг о друга. Стучат не только зубы, но и в дверь. Окно я закрыла, так что Никите только и остается, что подрабатывать дятлом.
— Алена… — голос за дверью, кажется, не собирается извиняться. Ну и правильно. Кто вообще извиняется перед проституткой?
— Я хочу спать, — начинаю я игру, но слышу то, что погружает меня в уныние.
— Мне надо уехать. Вернусь завтра, и мы поговорим.
— Не утруждайся, — отвечаю я, подходя все ближе, наполненная желанием рвануть к Никите, остановить его, отомстить за обидные слова. Поцелуем…
— До завтра, Ален, — не поддается он на провокацию, и комната мгновенно наполняется тишиной и моим прерывистым вздохом. Ушел. А я так и стою, замерев, не веря, что то, что было так хорошо — закончилось.
Был секс и нет секса.
И тело помнит, жаждет повторения, вот только душа болит. Словно у обжоры, который сорвался с диеты и запихнул в себя по меньшей мере торт.
Вздрагиваю только, когда шум гравия обозначает приезд такси.
****
Зря Никита сказал про то, что вернется завтра. Потому что весь следующий день как будто застыл в ожидании этого подонка. И я совершенно не понимаю, как себя вести. Имею ли я право обижаться. Имею ли я право отлучать его от тела. Да и хочу ли?
Ответы на мои
