вопросы ждут меня в его спальне, куда я все время боялась заходить одна. Но уже после ужина, после того, как все отправились спать, я в трепетном ожидании любовника зашла в его обитель и была в немом шоке, когда нашла это….
За окном уже стемнело, свет уличной лампы пробивался сквозь полуприкрытую портьеру. На небе медленно зажигались звезды, словно фонарщик протирал каждую от пыли, чтобы они горели ярче. Но все это стало не важным. Мир превратился в одно сплошное «не важно», пока я смотрела в папку.
Ее не найдешь с первого взгляда. Нет. Она спрятана хорошо. Просто увидев голубой пластиковый уголок, я не удержалась. Залезла в тумбочку и теперь пожинаю плоды своего любопытства.
— Что ты рисуешь?
— Ну что я могу рисовать, кроме тебя.
— Я не что, а кто.
— Ты самое лучшее «кто» на свете.
Сглатывая слезы, перебирая рисунки, я перебирала в голове воспоминания.
Рисунки уже поистрепались, бумага стала мятой. Но это были те самые рисунки Никиты, которые он делал еще в приюте.
Вот я с двумя косичками. А вот наши сплетенные пальцы. Он тогда даже мой порез от банки сгущенки умудрился нарисовать. Вот здесь он худо-бедно смог изобразить, как расчесывает мне волосы.
Отодвинув папку, закрывая ее, словно это поможет остановить поток слез, я смотрю в пустоту и не верю в происходящее. Он сохранил их. Даже не так. Он съездил в приют, нашел их и сохранил. Отрывки самого счастливого времени в моей жизни.
В детский дом я попала с рождения. Не знаю, умерла ли мать, или просто отказалась от меня. Но когда я спросила о матери воспитательницу, мне сказали, что мы все брошенки. Никому не нужны. Даже государству. Я как-то смирилась с этим знанием. Училась драться, училась воровать, сбежать пыталась. Но все закончилось, когда появился Никита.
Чистый, прилизанный, явно из обеспеченной семьи. Приемной, как теперь выясняется. Я хотела отобрать его рисунки, такими замечательными они мне показались. Мы подрались, и все унесло ветром. Он тогда кричал, хотел снова меня ударить, а потом махнул рукой и сказал, что нарисует новые, а мне не покажет. А я все равно перелезла через забор и собрала кое-что. Принесла в знак примирения. Он ничего не сказал, потому что рисовал. Но когда я попыталась уйти, схватил за руку и предложил посидеть рядом.
Сколько же в этом было детской искренности. Сколько чистоты. Именно эти часы наблюдения рядом с ним я вспоминала с особой теплотой, потому что они, словно белая краска, смывали грязь с моей жизни. Ну как смывали — пытались.
Никита уже тогда был мажористым, но вместе с тем добрым, отвечающим за свои слова. Что говорить, что я стала воспринимать его, как Бога. Ведь он меня всегда защищал. Это было таким правильным, хоть и некоторые моменты кажутся глупыми.
И это глупое клеймо, вырезанное кровью…. Мы сделали это, когда подслушали, что нас будут перевозить, потому что рожей вышли. Мы хотели себя изуродовать, но не успели.
Никита мог стать каким угодно ублюдком, но в его душе тоже хранятся воспоминания о светлом времени, когда мы не болели похотью, когда мы были братом и сестрой.
— На веки вечные.
— На веки вечные.
Первым порывом хочу забрать папку в свою комнату и спрятать. Обязательно забрать, когда буду уходить из этой семьи. Это неизбежно, как и то, что Никита однажды станет депутатом. Изменить мир он жаждал еще в раннем детстве. И кто я такая, чтобы ему мешать?
Я снова открываю папку, постоянно стирая слезы, чтобы не закапать хрупкие листы. Потом вижу уже новые рисунки. Там вроде бы я, но другая. Черты лица смазаны, тело походит на героинь аниме с большой грудью. Мальчик рос и фантазировал. И в этих фантазиях не было уже ничего невинного. Особенно в одном из последних рисунков, где над девочкой нависла угроза в виде голого мальчика.
И как бы это не было пошло, я улыбаюсь. Потому что все это наше с ним. Все это желание быть вместе. Интересно, когда он перестал рисовать? В какой момент отец ему сказал, что это не мужское занятие, а повел его в школу бокса или еще каких боевых искусств. Когда Никита похоронил меня в своей памяти, как и запрятал эту папку?
От просмотра рисунков, уже не знаю, какого по счету, меня отвлекает хруст гравия. Приехал…
Я тут же собираю рисунки и хочу рвануть в свою спальню, но хлопок дверцы машины вынуждает меня подойти к окну и взглянуть на приехавшего на такси Никиту, который смотрит в мое окно.
Сглатываю, осознавая, что обида, что я лелеяла весь день, больше не стягивает грудь. Там другие чувства. Света. Тепла. Любви. Что-то большое, как солнце, что-то бесконечное, как Вселенная.
Я люблю Никиту.
Я. Люблю. Его.
Что бы он не сказал и сделал, буду его любить. Задохнувшись от нового знания, от чувств, что стянули пленкой кожу, я убираю папку на прежнее место. Куда я теперь. Теперь только с ним, пока я здесь.
Раздеваюсь до нага и укладываюсь в кровать. В кровать Никиты, которая даже после смены белья заполнена его запахом. Терпкий, древесный, теплый, родной. Нежусь на свежих простынях, отсчитывая секунды до его появления. Он скорее всего заглянет сначала ко мне. Нахмурится, потом пойдет к себе, чтобы принять душ, а тут я. Нагая, ждущая, готовая принять его в себя без прелюдий.
В теле уже поток лавы стремительно движется по венам, наполняет меня желанием и острой жаждой. И только одному человеку под силу ее утолить.
Замираю, когда дверь в спальню открывается, и на пороге появляется четкий отчерченный мужской силуэт. Замок щелкает, и я понимаю, что замечена. Зажмуриваюсь, быстро думая, что бы такого остроумного сказать, чтобы не сразу признаваться в любви и полной капитуляции, но просто с трепетом слушаю, как он скидывает одежду, как она тяжело падает на ковер, как гнется от веса кровать справа от меня.
По коже мельком скользит ветер от того, что Никита отгибает одеяло, в миг это ощущение сменяется жаром, потому что любимое тело уже близко. Так близко, что сердце скачет как бешеное.
На миг, только на миг мне кажется, что я могла перепутать. Ведь кто угодно мог зайти в открытую дверь, лечь рядом с жаждущей секса девушкой. Но все страхи рассеиваются, стоит ему открыть рот.
— Привет, — целует Никита меня в висок. Пальчики на ногах поджимаются от
