залетела? — складываю руки на сумке. — Я теперь не уверена, чтобы от него, — перевожу взгляд на Гордея, — может, хотел нам помочь? В кавычках, конечно.
— Интересно, — хмыкает. — И как чай поможет, если мы с тобой, — смотрит на меня, — с резинками баловались?
Я немного приподнимаю подбородок и поджимаю губы.
— Или, — он щурится, — ты, Ляля, вещала ему, что у нас не получается, но мы стараемся? М? Он же вел с тобой разговоры о третьем ребенке, верно?
Я молчу.
— А ты, — он улыбается, — ведь во всех этих разговорах мастерски увиливала. Вероятно, ты не могла сказать моему отцу прямо, что тоже не хочешь третьего ребенка. Так?
— Он наседал, — шепчу я. — Сначала у меня выходило отмазываться, что пока не планируем, а потом… — замолкаю на секунду и честно признаюсь, — да, я говорила, что мы пытаемся. И…
— И что?
— И еще… до того, как мы начали стараться, я все на тебя скидывала, — взгляда не отвожу. — Ты не хотел, а я…
— Цветочек?
У меня губа дергается, и тихо отвечаю:
— Да, а я цветочек. Да. Я не могла взять и твердо сказать, что не хочу третьего ребенка, ведь тогда… — усмехаюсь, — перестала бы быть идеальной Лялечкой.
Отворачиваюсь и смотрю перед собой.
Гадко.
— Я подозревал, — сухо отзывается Гордей. — В твоем стиле.
— Вот как?
— А что нет?
Смотрим друг другу в глаза, и я хочу встать, уйти и опять зацепиться за свою обиду, но теперь некому жаловаться и не перед кем выставить себя жертвой.
— Да, — сдавленно отвечаю я. — В моем стиле. А что про твой стиль? М? Что не развелся со мной?
— Ну, знаешь, любил, — взгляд тяжелый, темный. — Да ты и сама сказала, что он наращивал свое влияние постепенно. И к тому же я привык с детства быть тем, кто недотягивает. Даже жену себе такую выбрал, чтобы недотягивать. По-моему, все закономерно, Ляль.
— Что изменилось? — задаю закономерный вопрос.
— Он стареть начал, Ляль, и начал терять навыки, — с тихим презрением цыкает. — Раньше если я огрызался, он затихал и заходил с другой стороны, а в последнее время он лез и лез. Вот я и цепляться начал. Я привык незаметным манипуляциям, к тонкой игре, в которой ты сначала говно, а потом сын, которым он гордится, а тут только говном был. Сломался отработанный механизм.
— Хотя, какое это теперь имеет значение? — прикладываю ладонь ко лбу.
Я сейчас ухожу от откровенного разговора, которого у нас давно не было. А были ли вообще между нами честные и откровенные беседы о том, какие мы внутри за внешним фасадом благополучия?
Сначала все смазывалось страстью, влюбленностью, а потом уже мы довольствовались своими ролями и под маски не заглядывали.
У нас же все хорошо.
Я лично вросла в свою маску “Цветочка”, и сейчас ее оторвали с кожей.
— Я думаю, пора к Аллочке заглянуть в гости, — Гордей встает, разминает шею, и его позвонки тихо похрустывают. Неторопливо идет к выходу и через несколько шагов оглядывается, — тебе разве не любопытно побеседовать с подругой?
На фоне белых стен он выделяется в реальности резкой и мрачной фигурой: высокий, широкоплечий, весь подтянутый и с правильной выученной осанкой, а внутри — неизвестно, что творится.
Замечаю, как одна из молодых медсестер кидает на него заинтересованный взгляд и скрывается в коридоре, прижав папку к груди.
Я почему-то уверена, что он не останется с Верой, но он обязательно встретит женщину, для которой он будет другим Гордеем. Не тем, кем он был для меня.
Это правда. Он был для меня не отделим от отца и его семьи, а теперь он вырвался из нее, и я без понятия, какой он на самом деле. Это теперь узнает другая. И отношения с ней он построит иначе.
— Анализами ты сейчас в любом случае не займешься, — подходит ко мне, подхватывает под локоть, вынуждая встать. — Мне сказали, что их с утра, на голодный желудок… — опять накидывает пиджак на мои плечи. — Так что, идем.
Глава 37. Нужен и важен
— В твоей жизни не хватает драмы, — говорит Вера и лениво смотрит на меня. — И в жизни твоей жены.
Мы сидим на крыше в старых креслах, которые притащили сюда охранники. Они часто тут курят. Вот теперь и я сюда хожу.
— И как тебе повезло, что у тебя есть я, Гор, — Вера расплывается в улыбке. — И та ночь была умопомрачительной.
— Я тебя пьяную уложил спать, — стряхиваю пепел в пустую жестяную пивную банку. — Я тебе уже говорил.
— Между нами было нечто большее, чем тупой перепихон, — скалится еще шире. — Пупсик.
Смотрю на облака и не спорю, потому что она права. Тупой перепихон легче объяснить чем то, что я улегся рядом с пьянющей Верой и просто лежал. Без лишних телодвижений. Просто, мать ее, лежал, пялился в потолок, слушая, как Вера бормочет, как ее все достало и какая у нее жизнь дерьмовая.
Два человека не забылись в сексе, а сблизились в уродстве одиночества и слабостей. И нам не было стыдно ни тогда, ни сейчас.
Ни мне, ни Вере не надо играть положительные роли. Я — плохой муж, а она — отвратительная жена, и друг для друга мы оказались ближе чем кто-либо другой.
Это и есть настоящая измена для мужчины.
Секс про физиологию, а спокойствие рядом с женщиной — это уже слишком серьезно. И мне спокойно с сомнительной личностью из прошлого.
— Разведешься, возьми меня замуж.
— Нет.
— Ой ладно тебе, — Вера отмахивается от дыма. — В моих фантазиях ты уже женился. И я от тебя залетела.
— Вер, — тушу окурок. — Тормози.
— Ну, ведь какая история, — закидывает ногу на ногу. — Согласись. Сошелся с той, которую кинул в юности. Сначала взял на работу, а потом все закрутилось…
— Что ты несешь?
— Твоя Лялечка просто на лоскуты разойдется, — Вера вновь смотрит на меня.
— Тормози.
— Ты мне должен, — клонит голову набок. — Тогда никаких страстей между нами не случилось. Просто кинул меня, сучонок, и я с
