Я это воспринял как издевку, но в кресло все-таки сел.
Меня выписали домой, и мать устроила дома целый реабилитационный комплекс. Со специальными тренажерами, массажами и растираниями.
Массаж приходила делать тетка возраста мамы. После ее массажей я чувствовал себя безвольной выжатой тряпкой. Она даже иглы колола.
Но ничего, вот просто абсолютно нихуя не помогало.
Мои ноги лежали бесполезными колодами, между которых болтался такой же бесполезный член. И это множило на ноль все мои усилия.
Как сука? Как с этим жить?
И еще мне каждую ночь снилась Ангелина.
Я выгнал ее, когда она приходила в клинику. Не мог ее видеть, и в глаза ей посмотреть не мог. Казалось, у меня на лбу выбита свежая татуха: «Импотент». И что она сразу все поймет, как только меня увидит.
Мать думала, я из-за нее в поворот не вписался, типа перенервничал и не справился с управлением. Нашла у меня дома вещи Ангелины, Артур рассказал, что она у меня жила. А я еще и звал ее, пока в реанимации был, вот маман и нарисовала себе картину маслом.
Это только она могла до такого додуматься, мне бы и в голову не пришло. Я всегда, в любом состоянии себя контролировал и следил за дорогой. Здесь отчим мой, сука, постарался.
Его взяли практически сразу, он и не особо отпирался. Мать выставила на продажу дом, сама переехала в город. Я не приглашал ее к себе жить, она и не напрашивалась. Купила квартиру недалеко от моего дома и продолжала меня реабилитировать.
Но только нихуя у нас не выходило.
И я сдался.
Не сразу сдался, постепенно. Стало похуй на все. Массажистку послал, на тренировки забил. Случайно встретил старого знакомого по спортивной школе Никиту Топольского, эта встреча внесла в мою жизнь определенное разнообразие. Ему нужна была помощь, а у меня оказалось слишком много свободного времени.
Но Топольский уехал, и я совсем потерял интерес ко всему без исключения.
Мать каждый день плачет, просит вернуться к тренировкам, а я не могу. Ничего не могу, чувствую себя бесхребетным существом. Медузой. Сегодня она снова приходила.
— Демьян, сынок, так нельзя, — пробовала меня уговаривать. — Ты должен вернуться к жизни. Посмотри, на кого ты похож! Давай хотя бы побреемся...
— К какой жизни? — я не удержался и вызверился на мать. — К какой жизни ты хочешь, чтобы я вернулся? К той, которой сейчас живу? Лежачий бесполезный кусок дерьма — это ты называешь жизнью?
«С обвисшим членом» добавлять не стал. А надо было так — бесполезный лежачий кусок дерьма с обвисшим членом. Но я ее пожалел, все-таки она моя мама.
— Не говори так, сынок.
Она ушла в слезах, а я закурил прямо в постели. Похуй, что все провоняется сигаретным дымом. Раньше меня это бесило, а сейчас похуй, вот правда.
Все, что раньше казалось правильным, сейчас выглядит мелко и несущественно.
Мне было важно влюбить в себя Ангелину, чтобы ее потом послать.
Теперь хочется выть, глядя в задымленный потолок. Как я мог так ее проебать? Она прожила в этом доме вместе со мной целый месяц, и я ничего, вот просто нихуища не сделал, чтобы ее к себе привязать.
Она хотела, чтобы ее позвали на свидание. Повели в кино. По набережной за ручку прошлись.
Я все это мог, потому что я мог ХОДИТЬ. И еще много чего мог.
Почему нельзя вернуться обратно и все исправить? Почему слова «непоправимость» и «безвозвратность» обрели такую ужасающую реалистичность именно для меня?
Но я повел себя как уебок, и конец мой закономерен. То, что это конец, я не сомневаюсь. Даже если не прикладывать особых усилий, мало кто прожил долгую жизнь, лежа и глядя в потолок.
А я просто так лежать не собираюсь. Пока жду, сам не знаю чего, только ожидание становится все более бесполезным. Наверное, я жду, когда меня все это окончательно заебет.
***
— Демьян! Демьян, сынок! Посмотри, кого я к тебе привела!
Открываю глаза и сначала не могу сообразить, где я. Мне снился поезд, который подъезжал к тоннелю, а я бежал по крыше и перепрыгивал с вагона на вагон. Какой сынок, какая мама?
Но когда вижу мать, стоящую на пороге, не верю своим глазам. Я ее давно такой не видел, счастливой и сияющей.
Скольжу взглядом за ее спину и леденею. Там стоит и смотрит полным отчаянной жалости взглядом Ангелина.
— Демьян, милый, ну что ты молчишь! Это же Ангелинка, разве ты не узнал? Или ты не рад?
Сцепляю зубы, пальцы сминают простынь и сжимаются в кулаки.
— Зачем ты ее впустила, мама? — говорю сухим, надтреснутым голосом.
— Что значит, зачем впустила, сынок? Я ее позвала, она и пришла.
— Не надо, пусть уходит, — держусь из последних сил, чтобы не сорваться.
— Но почему, сыночек? Она захотела тебя навестить. Вы поболтайте, пока я заварю чай, мы пирожные по дороге купили, свежие...
— Не надо, — задыхаюсь, все еще цепляясь за простыню, — пусть убирается вместе с пирожными.
— Но, Демьян, я... — слышу дрожащий голос, и одновременно в голове и сердце взрывается:
«Я влюбилась. Только я тебя еще больше ненавижу, чем люблю, запомни».
И я тоже взрываюсь.
— Я сказал, пошла отсюда! — сгребаю с тумбочки первое, что попадается под руку и швыряю в Ангела. — Нахер! Чтобы духу твоего здесь не было!
— Демьян, ты не в себе! — кричит мать, поднимая с пола зарядку для телефона, а я бросаю в Ангелину мобильником.
— Я же просил. Сказал, чтобы она катилась к черту! Я не хочу ее видеть!
А у самого в груди все узлом завязывается. Внутри не просто кричу, ору в немом отчаянии:
«Не уходи. Постой еще немного. Дай посмотреть на тебя, я так без тебя замучился, Ангел...»
Ангелина уворачивается от телефона и выставляет перед собой руки.
— Все, Демьян, успокойся. Я сейчас уйду. Анна Александровна, вы тоже успокойтесь. Провожать меня не надо, я помню, где дверь.
— Подожди, Ангелина, я с тобой, — всхлипывает мама, прижимая ладони к щекам, — мне надо на воздух. Я не знала, что ты такой, сынок...
Последняя фраза это уже мне. Они обе выходят из комнаты, и через минуту хлопает входная дверь.
Меня еще долго трясет. С силой сжимаю виски и все-таки ору, громко, так же как только что мысленно кричал, вкладывая всю боль и горечь. И похуй, что подумают соседи. Потом, когда выдыхаюсь, забрасываюсь обезболами с успокоительным и отключаюсь.
Просыпаюсь оттого, что хочу пить, есть и ссать. Нет, ссать, пить и есть, именно в таком порядке. А еще хочу в душ.
Уже утро, хоть и раннее. Кажется, сквозь сон я слышал шаги, звук льющейся воды, еще какую-то возню. Возможно, это соседи, хотя раньше их слышно не было. Или я не прислушивался.
Перебираюсь в коляску, еду в туалет, принимаю душ. У меня все в доме переделано под ебучего инвалида. Раньше мать помогала, теперь я сам приловчился. Неудобно, конечно, и медленно, зато не надо ждать, пока кто-то соизволит помочь.
Еду в сторону кухни и замечаю, что дверь в бывшую комнату Ангелины открыта. Это мать открыла? Я точно закрывал, если бы можно было, гвоздями бы забил, чтобы ничего не напоминало.
Подъезжаю ближе, и сердце начинает гулко колотиться изнутри о грудную клетку. В проеме двери виден край расстеленной кровати, а дальше вешалка, на которой развешено платье. Меня ломает от одного его вида, потому что я знаю, чье оно.
Но все равно не могу поверить.
Бесшумно въезжаю в проем и застываю, сцепив руки. Боюсь пошевелиться, сделать лишнее движение.
Я хотел вернуться в прошлое, и я блядь в нем. А еще не верил, что мысли материальны.
На кровати, подложив под щеку локоть, спит она. Ангелина.
Мой Ангел.
***
Ангелина
Я вчера никуда не ушла. Просто хлопнула дверью погромче, а сама в комнате своей бывшей спряталась. Анне жестами показала, что остаюсь, она только глаза округлила. Но ничего не сказала, кивнула, окинула благодарным взглядом и ушла.
А я осталась. Сидела тихо, слушала, как Демьян кричал, и только кулаки сжимала. Так кричат от безысходности, от раздирающей изнутри боли. Я все вместе с ним чувствовала, она сквозь меня проходила.
