порошок сотру!
Скворец подходит ко мне очень близко и устрашающе приближается к моему лицу, напряжено щурясь. Потом отходит на несколько шагов назад и сплевывает в сторону. Ой, боюсь! Он читает на моем лице призрение, я не дожидаюсь, пока он снова бросится в драку, разворачиваюсь и иду к забору. Ощупываю челюсть, она гудит, надо было все таки подраться нормально, но где-то в глубине души считаю, что получил заслуженно. Не надо было целовать Чумакову.
Когда возвращаюсь в свою комнату во мне сначала теплится надежда, что она ко мне придет, посмотреть или позлорадствовать, мне даже захотелось снова пойти к ней, показать свое разбитое лицо и спросить, легче ли ей. Но никто ни к кому так не пришел. Хочешь, чтобы я от тебя отстал? Хорошо, я от тебя отстану.
Василиса
Мне всегда казалось, что я уверенная в себе. Несгибаемая. Сильная. Сейчас я в этом сомневаюсь. У меня есть правило: какое бы дерьмо не случилось в жизни, один день можно пожалеть себя и спокойно пореветь, пока никто не видит, но на следующий, нужно обязательно собраться и жить дальше. В этот раз вышло два дня, что не понравилось мне сразу. А потом я пришла на занятия, увидела битую оленью морду и стала сомневаться в себе еще сильней. Во-первых, мне стало его жалко, я просила Скворца не бить его, хотя бы из уважения к Сереге, просто поговорить и припугнуть, но судя по всему, Денис не сдержал свое слово. Во-вторых, мне стало обидно, что тумаки на оленя подействовали, он ни разу не повернул на меня головы, а я вот пол дня сверлила глазами его спину и темноволосую шевелюру, со своей последней парты. И мне стало до такой степени от себя противно, что никакой силы в себе я больше не чувствовала.
А потом был обед. Это был хороший обед. Нам давали салат с морепродуктами и какую-то красную рыбу с рисом. Пока ковырялась вилкой в еде, вспоминала, как назаказывала всякой всячины в ресторане и непроизвольно опять посмотрела на Гофмана. Он сидел достаточно далеко от меня, почти у самого выхода. И в тот самый момент, когда я опять ущипнула себя, чтобы не пялиться на этого противного бабника, к нему подошла девчонка. Она встала у него за спиной и опустила ладони ему на глаза, закрывая ему обзор. Фил напрягся, а потом улыбнулся, я не слышала, что он говорил, наверно гадал, какая из его девчонок сейчас с ним играет. Я наблюдала за тем, как им обоим сейчас смешно и думала только о том, что Скворец слишком слабо его приложил, можно было и фонарь под глаз поставить или сломать нос. И тогда мне стало от себя еще противнее. Это слабость. Желать кому-то страданий. А я ему их желала. Хотя за что? Фил сделал для меня не мало хорошего, да и для Сереги тоже, а я смотрела на его наглую морду и мечтала вцепиться в нее. И эту кудряшку тоже бы с удовольствием оттаскала за патлы! Почему мне так обидно?
Когда Гофман отгадывает свою незнакомку, она убирает от него свои грязные лапы, он поворачивает на нее голову и они друг другу улыбаются, я больно закусываю губу. Нет, третий день это уже слишком! Убираю на поднос тарелки и кружку, тащу его к выходу и морщусь от противного хихиканья этой крали, что все еще трется около Гофмана. Вот черт! Опять эти мерзкие ощущения в груди! Почему-то на этот раз мне трудно с собой совладать, быстрым шагом выхожу из столовой и буквально несусь вперед по коридору, еле сдерживая слезы. Понимаю, что вот-вот сдамся и не выдержу, заворачиваю в другую от выхода сторону, и сломя голову лечу под лестницу. Нельзя чтобы кто-то видел! У самых ступеней предательские слезы все таки капают, притормаживаю себя, хватаясь за перила и собираюсь пробраться в закуток, но опять дергаюсь. Место уже занято Стеллой. Мы встречаемся друг с другом заплаканными глазами, я ничего не говорю ей, снимаю с плеча сумку, швыряю ее в угол и сажусь рядом. Несколько минут мы молчим, потом она протягивает мне упаковку салфеток.
— Ну что, Чумакова, дохихикалась с Гофманом? — она смотрит на меня с тоской.
Я только грустно вздыхаю и прячу глаза.
— А что у тебя?
— А я не с Гофманом… — отвечает страдальчески.
— Тоже козлина? — говорю сочувствующе.
— Нет, Васька, у нас козлина я, — она очень горько всхлипывает.
Стелла опять вся чумазая, перемазанная растекшейся тушью. Интересно, как часто она тут плачет…
Голубева съезжает в мою сторону, опускает на мое плечо свою светлую голову и обхватывает руками мое предплечье. Странно, но от нее меня тоже не колотит и я вполне могу вытерпеть ее присутствие.
— На людях ты выглядишь очень сильной, — я хочу ее поддержать.
— Ты тоже, — мы синхронно вздыхаем.
Сидим так еще пару минут, но в компании плакать не хочется. Мне вообще уже больше не хочется, Стелле видимо тоже. Она принимается размазывать по лицу остатки краски салфетками, а я просто дую на глаза.
— Погрустили и хватит, — говорит спокойным тоном, но шмыгает носом.
— Согласна… Ты же никому не скажешь?
— Не скажу, не дрейфь. Будем с тобой подружками ко несчастью.
— Завтра со мной все будет в порядке, — я чувствую себя неловко, мало ли что она себе там придумала.
— Со мной тоже, — Стелла пожимает плечами, — Но кто знает, что будет послезавтра… Кстати, у Катьки Гришиной в субботу день рождения, я тебя приглашаю.
— А так бывает? — у меня вырывается смешок.
— Да, Чумакова, бывает, приходи.
— Я не могу, в субботу и у меня день рождения…
— Надо же… здорово… Как будешь отмечать?
— Да у нас особо не принято. Так… куплю конфет, чай попьем, — у нас и правда, не особо веселые праздники, на большое количество народа угощений не напасешься.
— Тогда тем более приходи, — говорит Стелла, — До города можно на автобусе доехать, а обратно подкинет кто-нибудь. Можешь взять с собой своего друга, который Гофману лицо начистил, чтобы было не скучно.
— Да мне как-то неудобно… Стой, а откуда ты его знаешь? — кошусь на блондинку подозрительно.
— Стрельнул у меня сигарету у забора…
— Понятно…
— Приходи, Чумакова, отметишь день рождения за чужой счет, — Стелла улыбается.
— Посмотрим, — я тоже улыбаюсь.
* * *
Мой восемнадцатый день рождения наступил ровно так же, как и предыдущие. Девчонки разбудили меня песней, я сидела на кровати с закрытыми глазами и покачивалась в
