Глаза привыкают к темноте, и я вижу долгий и пристальный взгляд Харма. Нет в нем ненависти или издевки — только усталость. И та самая сломленность, что так испугала меня.
— После смерти мамы мы при первой возможности ушли от тетки — сестра окончила школу, поступила в универ, устроилась на работу и тянула меня — малолетнего придурка. Я даже не задумывался, как ей, наверное, было тяжело. Она была очень красивой, но ранимой и глупой. И реально верила в любовь. Поначалу у них с твоим братцем все шло идеально — Маша рассказывала мне обо всем и объясняла, почему так запала на него. Говорила, что простые радости, стремление понять и разговоры по душам гораздо круче дорогих подарков. А потом твой брат побывал у нас дома и слегка офигел… Все сразу изменилось, и Маша не догоняла почему. Хотя даже я в свои четырнадцать прекрасно понял, из-за чего он так резко переобулся — ему не нужна была нищая девочка с прицепом в виде меня. Но ее преданность развязывала руки. Он играл ею, как кот мышью. Вытягивал душу. Медленно убивал. Я слышал все их разговоры, видел, как он приходил к нам и трахал ее, а потом откровенно глумился и на много недель пропадал — параллельно гулял с ее подругой и жаловался, что Маша его достает. Когда Маша забеременела, он окончательно ее бросил и больше ничего не хотел о ней знать. У нее ехала крыша — она не верила, что он действительно такой, что оставил ее один на один с бедой, через общих друзей просила его о помощи. В универе обсуждали его мудацкий поступок, и тогда он настроил против нее всех. Когда стал заметен живот, он озверел — ежедневно приходил к нам накуренным или пьяным и запугивал. А я ничего не мог сделать, потому что был худым слабым недомерком. Однажды Маша не выдержала — поднялась сюда и шагнула вниз.
…Я плохо помню те дни. Тетка оплатила погребение и поминальный зал, но никто не пришел. Я сидел рядом с мертвым телом две ночи и думал, что все происходит не по-настоящему. А когда допер, что она больше не встанет, что-то взорвалось в голове и из носа полилась кровь… Но я не чувствовал. И когда ее засыпали землей, я ничего не чувствовал. И в кабинете следователя я ничего не чувствовал. Первое, что я почувствовал после ее смерти — ненависть. Когда увидел, как твой братец, ухмыляясь, шел к машине папочки, и из нее навстречу ему радостно выпорхнула ты…
До меня доходит, о чем говорит Харм — после гибели Маши мы очень переживали за Женю, отец почти не спал и все время кому-то звонил, мама пила таблетки. Обстановка, пронизанная нервозностью и тревогой, убивала меня. И когда папа, заехав за мной в гимназию, наконец сказал, что уголовное дело в отношении брата прекратили, я первая поспешила поздравить Женю.
Знала бы я, чьи наполненные бессильной ненавистью глаза наблюдали за мной со стороны…
— Я понял, что принесет мне облегчение, — усмехается Харм. — Месть. Поклялся, что когда-нибудь найду способ, и ублюдок будет мучиться так же, как и я. Чтобы сделать его нищим и одиноким, нужно было свалить вашего папашу, а тебя… Отделить от всех. Сделать от себя зависимой. И издеваться до тех пор, пока ты бы не сдалась. А на похоронах посмотреть твоему брату в глаза. Это придало всему смысл — внезапно, да? С тех пор, когда у меня появляется цель, я не задумываюсь о средствах — подонкам можно все.
— Ты не подонок! — возражаю я. — Ты не хотел делать мне больно. Разве твои приступы тому не доказательство? Они возобновились после знакомства со мной. Тебе становилось плохо от осознания, что ты причиняешь мне вред…
Харм тяжело вздыхает:
— Ты хоть слушаешь меня вообще? Я собирался сплясать на твоих похоронах, алло! Я не подонок? Да я вообще не человек! А кровь носом — следствие банальных панических атак, истерия. Я давно знаю, как это зрелище эффектно выглядит. Оно особенно впечатлило следака, и я понял, что один союзник у меня есть. Я каждую субботу ходил к нему в гости, его жена тоже жалела меня и называла сыном. Она до сих пор звонит, но я не беру трубку. Мне было нужно только одно: чтобы ее муж нарыл на мэра компромат и передал его недругам. Как только дело сдвинулось с мертвой точки, я перестал их навещать. Подвалил к тебе. И началась игра.
Порыв ветра прилетает с окраин, проносится над крышей и разбивается о ржавую дверь. Окрестности оглашает рев петель. Мне становится не по себе — Харм и правда дьявол, и я малодушно отхожу на шажок назад.
— И то, что между нами было — только твой чертов план? — Мой голос срывается, но я прочищаю горло. Я все равно задам ему свой главный вопрос.
— Да, — кивает он. — Это был мой план. Единственная мечта и цель. Прости, мне нечем тебя порадовать.
— Тогда почему ты остановился? Если ты такой подонок, почему не довел его до конца? — Я пристально смотрю в его лицо, он не выдерживает и моргает. — Ты же отступился, ослабил хватку и вообще свинтил. Когда все пошло не так, Харм? Когда ты в моем присутствии начал захлебываться кровью? Или когда увидел меня в кафе в унизительном костюмчике с подносом и понял, что это и есть чертова грань — человек сломан, человека нет, и в этом виноват ты? Даня, хватит уже… — Я морщусь и перевожу дух. — В отличие от моего брата, у тебя есть совесть и душа. И в ту ночь ты со мной не играл!
Повисает тишина, но я слышу стук его сердца — живого и горячего, готового вырваться из клетки ребер… Одно искреннее признание — и прошлое станет для меня белым листом.
— Я не остановился… — криво ухмыляется Харм, и я вздрагиваю, как от пощечины. — С чего ты взяла?
Разочарование горькой водой растекается по венам, от досады и усталости темнеет в глазах.
— Тогда давай закончим — исполним все пункты твоего плана. Как там было? Твоя беременная сестра шагнула с крыши, и мне нужно сделать то же самое? Окей. Если это твоя единственная мечта, я исполню ее прямо сейчас!
Я подбегаю к самому краю крыши и смотрю вниз, и пропасть глубиной в пять этажей пялится на меня темными мутными глазами — успокаивает, обещает покой и избавление от всех проблем, отключает страхи и туманит мысли.
Пофиг. Жизни для меня все равно уже нет…
За спиной раздается забористый мат и треск льда, и неведомая сила оттаскивает меня к середине.
— Да успокойся ты! — рявкает Харм, достает платок, судорожно затыкает им нос, выискивает в кармане таблетки и глотает сразу три. — Ты напилась? Что с тобой не так?
— А ты не этого добивался? — От запоздало накатившей боязни высоты кружится голова и покалывает пальцы, но я не унимаюсь: — Еще одна беременная дура шагнула бы с этой крыши! Все четко, разве нет?
Я накрываю ладонью живот, а Харм меняется в лице.
Коротко выругавшись, он опускается на колени и хватается за голову.
— А теперь скажи: это тоже входило в твои планы, Даня? — Сажусь на корточки рядом с ним и беру его за холодную руку. — Брось, ты не монстр. Ты об этом даже не знал. Признайся, почему ты остановился, почему?
— Остановился, потому что понял — мне тебя не сломать. Ты все равно пойдешь вперед… И вокруг тебя будет сиять конфетти, — быстро говорит он и резко отворачивается, но я успеваю заметить в его глазах слезы.
Я чувствую опустошение и усталость, словно свернула огромную необъятную гору. И застарелые кровоточащие раны в душе больше не саднят и не ноют, а сама душа наполняется светом и теплом. Никто из нас больше не виноват в нашем прошлом, потому что тогда мы не ведали, что творили.
— Даня, я поклялась, что прощу тебе все… — От облегчения меня накрывают рыдания, плечи трясутся, а голос срывается. — Я сделаю это. Если ты простишь его… Моего брата. Если ты отпустишь все обиды и закроешь на замок свой личный ад… Если простишь себя. И пообещаешь, что будешь жить. Что будешь жить счастливо!
Он подается ко мне, обнимает так, что сердце пропускает удар, и дрожит.
— Я не знаю, что такое жить счастливо, — шепчет он в мою шею. — Вообще не знаю, как это — жить.
Глава 36
Мы еще долго стояли рядом в темноте подъезда, а потом во дворе мелькнули фары очередного такси, и я вернулась к себе — удивительный и странный день закончился удивительно и странно.
