И шоколад с тортом, — захожу сразу с тяжелой артиллерии.
Вижу, как взгляд дочки загорается. Она отстраняется от бабушки и собирается подбежать ко мне, но будто о чем-то вспоминает, останавливается.
— Ба, ты же не пропадешь? — интересуется с надеждой.
— Не-а… тут с тобой останусь.
Тут с тобой…
Хочется тут же возразить, но я молчу. Заталкиваю слова куда подальше и забираю доверчивую Нику на кухню, где кладу перед ней большой кусок торта, половину яблока и несколько долек шоколада.
— Только медленно ешь, ладно?
— Ага, — кивает и первый же кусок торта не съедает, а буквально проглатывает.
Мне нужно вернуться в гостиную. Узнать, что там за разговор и к чему в итоге пришел Давид с матерью. Не знаю, чего хочет эта женщина, но отпускать ее сейчас нельзя. Ника ждет, что она останется, ждет, что бабушка будет рядом. Значит, нужно сделать так, чтобы она не исчезла, а планово ушла. Со временем дочка о ней забудет.
— Ты ешь, я сейчас.
Оставляю Нику на кухне, тихими медленными шагами иду в гостиную. Голоса доносятся, когда подхожу ближе. Напряженные, раздраженные. Один. Давида. Его мать не слышно даже. И когда я захожу, понимаю почему. Она сидит, спокойно раскинувшись в кресле и смотрит на своего сына будто свысока, хотя положение ей нынешнее этого не позволяет.
— Ты сколько угодно можешь распинаться, но я ведь и по-другому могу, — выдает она. — Устрою тут истерику, чтобы Ника все знала. Оно тебе надо? По-хорошему бы договориться.
— Я тебе устрою по-хорош…
— Не надо, — подхожу сзади, кладу руку ему на плечо. — Она права. Можно договориться.
— А вот послушай женщину, — хмыкает его мать. — Умная она, понимает все.
— Чего вы хотите? — устало спрашиваю. — Денег?
— Денег это само собой, — кивает. — Я жизни безбедной и спокойной хочу. Домик. Не такой, конечно, мне такой и не надо, но хороший. Чтобы речка рядом или море.
— Не лопнешь? — Давид не стесняется выражений.
Начинается новая перепалка, выносить которую практически невозможно.
— Так, ладно, — переключает внимание с сына на меня. — С тобой договариваться будем. Если хочешь, чтобы дочка твоя нормально тебя приняла — бабки мне заплатишь и, как я и сказала, домик купишь. Я выберу какой. Взамен сделаю все, чтобы Ника мамкой тебя звала. Это же в моих силах, сечете? Она мне доверяет.
Я закрываю глаза, делая глубокий вдох. Мать Давида разговаривает, будто отсидела на зоне лет так с десять. И вообще вся она такая… грубая, невоспитанная. Не все имеют возможности, но ведь и люди без больших денег не все так выглядят, как она, к счастью.
— А знаешь, что в моих силах? — резко спрашивает Давид.
И голос его сейчас звучит так, что мурашки по коже. Я даже вздрагиваю и поворачиваюсь к нему. В силу того, что знакомы мы всего ничего, я о нем практически ничего не знаю. Кто он? Что собой представляет? И кем работает, что смог выбиться в люди? Невооруженным глазом ведь видно, что он не из богатой семьи. И вот у него такой дом. И тон, которым впору разговаривать где-нибудь в подвале со связанным на стуле человеком.
— Я ведь могу сделать твою жизнь еще хуже, ма-ма, — последнее обращение будто выплевывает. — Ника ребенок, она и без твоей помощи привыкнет к Насте. С твоей будет быстрее, но слишком уж дорого ты обходишься.
По немного ошарашенному выражению ее лица, понимаю, что удивлена тоном не одна я, но и она. Казавшаяся еще минуту назад уверенной, женщина сникает, а затем и вовсе начинает плакать.
— Я тоже ее люблю. Я ее столько лет воспитывала, а ты теперь… такое городишь!
— Да что ты! Так любила, что привела в дом к чужим людям?
— Я к отцу ее вела! — возмущается. — К отцу, ясно? Я больная, денег у меня нет, а она вон… хиленькая. Вы же сами знаете. А у мужа ейного денег куча, вот бы и помог дочери, взял на воспитание.
— Но Назар отправлял деньги. Вашей дочери, — влезаю в разговор. — И много отправлял.
— Отправлял, — стыдливо прячет взгляд. — Но они все у нее оставались. Она их тратила на других детей. Они… в другой стране живут.
Не в силах удержаться на ногах, падаю в кресло и бесцельно смотрю перед собой. Другие детки. У этой суки есть другие дети? Она забрала мою дочь, подменила ее и укатила, чтобы нарожать кому-то еще детей и содержать их за счет денег, причитающихся Нике.
— Убирайтесь, — сама от себя таких слов не ожидаю.
И женщина, судя по всему, тоже.
— Что?
— Выметайся. Пошла вон! — повышаю голос. — Этот дом мой, я его сняла, так что проваливай.
Она не двигается с места, смотрит то на меня, то на Давида, надеясь, вероятно, на его поддержку.
— Ты не поняла?! — резко встаю со своего места и надвигаюсь на нее.
Что-то такое она наверное видит в моем взгляде, что тоже вскакивает на ноги и пятится к выходу, прижимая руки к груди.
Меня останавливает Давид. Встряхивает за плечи, всматривается в лицо, наверное, чтобы понять, что я в адеквате, а не сошла с ума.
— Я провожу ее, а ты побудь с Никой.
— Хорошо, — киваю, разжимая руки. Оказывается, все это время я сжимала их в кулаки.
Давид уходит, а я остаюсь в гостиной, куда через минуту прибегает и Ника. Она растерянно осматривается и тоненьким жалобным голосом спрашивает:
— Бабушка снова ушла, да?
Давид
Подхватив женщину, которая упорно продолжает звать себя моей матерью, выталкиваю ее за дверь особняка. Она отпирается, сыплет проклятиями и говорит, что я обязательно пожелаю, ведь она — бабушка Ники.
Ни единому ее слову не верю. И в то, что она не знала о подмене, тоже не верю. Впрочем… мне ли сомневаться в том, что о родном человеке можно так отвратительно заботиться? Помнится, мной, как родным сыном, она не сильно-то интересовалась. С чего бы вдруг стала делать исключение для внучки? Черствости и отсутствия человечности ей не занимать.
— Отпусти, — все-таки вырывает руку.
Подозрительно сильно для человека, который так болен, как она рассказывала. Уверен, и тут
