для внучки.
Я ей не верю. И не хочу этого делать. Так что вместо того, чтобы посвятить освободившееся время себе, я стою под комнатой и слушаю, как они общаются. И с сожалением отмечаю, что Ника относится к бабушке куда лучше, чем ко мне.
— А говорила, что это неплохая идея, — неожиданно звучит за спиной.
Я резко оборачиваюсь. Слегка пошатываюсь от внезапной темноты в глазах и приваливаюсь к стене. Сложно. Слишком все происходящее сложно. Его мать с моей дочерью. Могла ли я когда-нибудь подумать, что такое произойдет? Вряд ли. Господи, да я бы никогда и ни за что не предположила даже. Для меня ребенок был всегда желанным и необходимым.
Я хотела детей, жила надеждой, что однажды это случится. И я никогда не думала, что спихну ребенка на родителей мужа или няню, а здесь… Ника просто меня не знает. Не знает даже, что я ее мать. И в эту минуту, под его пытливо-настойчивым взглядом, хочется ворваться в комнату и сказать ей об этом. Прокричать вслух и оградить от бабушки, которая никто ей на самом деле.
— Тихо, — на моих плечах неожиданно оказываются чужие руки.
Давид смотрит в упор, мотает головой. Согласна. Так себе идея врываться сейчас в спальню к дочери. Бессмысленно. Что я скажу?
— Мы все решим, — говорит мне.
— Мы?
Давид неожиданно толкает меня в соседнюю комнату, захлопывает дверь и смотрит так, что желание дальше как-то с ним препираться, пропадает. Я и чувствую себя так, словно требую что-то от человека, который мне ничем не обязан. А ведь он и так столько сделал. Дом этот, клиника, тесты… Он ведь изначально мог даже не разрешить переделать тест и все… все. Я бы дальше продолжала жить в неведении.
Так что резко замолкаю. Не дышу практически, когда он, сложив руки на груди, серьезно спрашивает:
— Что я могу сделать, чтобы облегчить твое состояние?
И все. Все!
Этого оказывается достаточно, чтобы я разрыдалась. Вот еще минуту назад я стояла, разозленная до немогу тем, что подслушала, а теперь рыдаю, потому что эмоции бьют через край. Я стольким ему обязана и действительно позволяю сказать больше, чем должна? Позволяю себе обратиться к нему так, словно он как-то может изменить ситуацию?
— Прости.
Извинения даются мне легко, потому что я действительно чувствую себя виноватой. Никто так не благодарит, как я. Любая другая на моем месте пыталась бы сделать для него что-нибудь приятное, а я…
— Так ничего не получится, — Давид подходит ближе, останавливается в шаге и стирает из моих щек слезы. — Нам нужно действовать сообща, если мы поругаемся, то вряд ли что-то выйдет, согласна?
Киваю, всхлипнув. Не знаю, как сказать ему, что я дура. Прямым текстом заявить не хватает смелости. Даже себе в этом признаюсь с трудом. Ну вот правда, кто на моем месте будет себя так вести?
— Оставлять ее здесь — плохая идея, — тихо говорит Давид то, что так и не высказал мне днем. Согласился со мной, не сказал ничего против, но теперь указывает на мою ошибку. — Она не умеет довольствоваться малым. Дашь хоть что-то — не успокоится, пока не отберет все.
— Я не вижу другого выхода, — честно ему признаюсь. — И ты же видишь, какая она с Никой.
— Фальшивая.
Удивленно смотрю на Давида. Он хмурится, сжимает зубы крепче.
— Я ей не верю. Ни единому ее слову не верю. Я слишком хорошо помню, какой она была и сомневаюсь, что за те годы, что мы не виделись, она изменилась.
— Но ведь такое случается, — настаиваю на своем, вдохновленная историей женщины, которая кардинально изменила свою жизнь, когда у нее появилась такая возможность.
И я активно рассказываю об этом Давиду. Жестикулирую, улыбаюсь. Я видела эти кардинальные изменения своими глазами, так что знаю, о чем говорю. Давид терпеливо слушает, кивает, но ничего не говорит, даже вопросов не задает, а затем, совершенно серьезно подытоживает:
— Процент тех, кто меняет свою жизнь к лучшему, когда у них появляются возможности и деньги так ничтожно мал, что эти истории выпячивают и показывают, как что-то особенное, но по факту… — он мотает головой. — По факту деньги прожигаются, возможности ускользают и человек оказывается там, где и был. Или скатывается еще ниже.
Крыть мне нечем. Моя ситуация — одна на миллион, его случается гораздо чаще. Я хочу поспорить, но не выходит. Замолкаю, думаю. Я вижу, какая его мать, не питаю каких-то особых иллюзий. Люди в ее возрасте редко меняются, но она с нами и с Никой разная. Ее она любит. Я правда пыталась это опровергнуть. Подловить ее на чем-то, но не вышло. Пока не вышло, да. Неизвестно, что там будет дальше, но сейчас она ведет себя как бабушка, ужасно соскучившаяся по внучке, которую долго не видела.
С одной стороны мне хочется избавиться от нее поскорее, потому что чем дольше она находится рядом с моей дочкой, тем сильнее я начинаю ей сопереживать. Входить в положение, думать, что она, может быть, действительно хотела бы… хотела бы быть лучшей бабушкой, чем была.
— С матерью все сложно, Настя. Она будет давить до тех пор, пока не получит все и даже больше. Так что советую как можно быстрее снять ее со своих плеч, пока она не села на голову.
— Давай присмотримся к ней. Понаблюдаем. Неделю, достаточно? Может… ты ошибаешься?
Я хочу верить в людей, иначе зачем это все…
— Ну, давай, — как-то легко соглашается Давид. — Уверен, она расколется раньше, но если понаблюдаем значит вместе, то я согласен.
Его замечание пропускаю мимо ушей, хоть и тушуюсь из-за сказанного. Он уже не просто намекает, а прямым текстом говорит, что я его интересую. И этот человек будет жить со мной в одном доме. В огромном по площади доме, в котором мы можем даже не пересечься, но я отчего-то уверена, что мы пересечемся и не один раз.
Просыпаюсь резко и с гулко колотящимся сердцем. Судя по тому, как на улице светло, уже давно утро. Или может даже обед. С ужасом поднимаюсь на кровати. Я сто лет не просыпалась так поздно. С графиком Назара приходилось вставать пораньше, чтобы порадовать его вкусным завтраком. Он не требовал, нет, мне самой хотелось.
Наверное, я
