И вдруг они оставили его в покое. Так же, как напали без малейшей на то причины. Как будто им просто наскучило очередное развлечение, и они продолжили поиски. Все это продолжалось не более двух минут.
Я упала на колени рядом с Полом и приподняла его голову. Лицо почти не пострадало, только из носа шла кровь. Я так и взвыла от жалости.
— Бедный мой, любимый, — бормотала я, промакивая кровь краем своей рубашки. — Сейчас все пройдет, сейчас… Как же это?.. Лежи, лежи! Приди в себя.
Он с трудом выговорил:
— Тебе стыдно?
— Ды что ты?! — поразилась я. — О, мой милый… Нет, нет, нет! Ты мне веришь?
— Да, — выдохнул Пол.
— Мне за свою страну стыдно, — с отчаянием призналась я. — Ты ее так любил…
— Эти… не Россия.
— А кто же? И они, и я, и мои родители, и твои ученики — все это Россия. Просто она разной бывает… Как и человек.
— Да, — повторил он и громко сглотнул кровь. — Как человек.
Пол часто задышал, наверное, что-то заболело у него внутри, потом шепнул:
— Я хочу домой.
— Сейчас мы пойдем! Ты полежи чуть-чуть. Они уже ушли, не бойся.
— Я не боюсь.
— Нет, конечно. Я имела в виду — не волнуйся. Я ведь знаю, что ты больше за меня волновался. А я почему-то даже не испугалась.
— Нет? — Пол недоверчиво приподнял брови. Одна из них была испачкана кровью, но не разбита. Послюнив палец, я отерла ее.
— Нет, только разозлилась… Вот странно! Я ведь такая трусиха.
— Ты храбрая, — сказал он, как в тот, первый, день, когда я бросилась ему на помощь. — Очень храбрая.
Пол начал подниматься, хватаясь за меня, и все пытался продохнуть, а у него никак не получалось. Я встревожилась, что Полу могли сломать ребро, и тогда ему еще долго будет больно. А ведь у него до сих пор ныла нога. Сколько я его знала, он все время жил в состоянии боли и относился к этому так стоически, словно к другому и не привык.
Распрямившись, Пол с каким-то изумлением огляделся, будто опять попал в другой мир, и мне показалось, что он думает: "Каким ветром занесло меня сюда? И как же теперь выбраться?"
— Жаль, что ты не умеешь летать, как ваша Мэри Поппинс, — сказала я. — Ты мог умчаться от них вместе с ветром и уже был бы в Англии. Он дует с востока.
Пол удивленно посмотрел на меня и оскорбленным тоном ответил:
— Ты думаешь, я могу улететь один? Нет.
— Нет?
— Нет.
Я не спросила: почему. Но Пол ответил:
— Потому что я не хочу жить, если тебя не будет.
(из дневника Пола Бартона)
Что же я делаю?! Как озверевший охотник я расставляю все новые ловушки, и она безоглядно попадается, и каждый раз ведет себя точно так, как я и надеялся. Вернее, я ни на что не надеюсь, но когда наблюдаю за ней, то понимаю, что достойнее, чем она, вести себя уже невозможно.
Я же веду себя недостойно до крайности. Я нанял этих отвратительных уголовников, чтобы они избили меня у нее на глазах. Я заплатил им и назвал время и место. И все с одной лишь целью — взглянуть в ее глаза в тот момент, когда я буду унижен.
И я взглянул. И увидел только ужас и боль. Даже намека на презрение не было в их кричащей синеве. Но, когда те типы ушли, я все же спросил: "Тебе стыдно?" Мои слова обожгли ее. Она вся передернулась и стала исступленно целовать меня ошеломленная, страдающая моей болью.
Сколько же я буду мучить ее?! Мы знакомы всего-ничего, а я уже довел ее до того, что она вскрикивает ночами. А ведь Режиссер еще и не начал действовать, все это прелюдия. Когда она невзначай напомнила о своих психических срывах, я по-настоящему испугался и хотел было увести ее с острова до прихода тех парней. Но я опоздал. Они появились в тот же миг и выдали мне сполна. Физическая боль даже радует меня — это хоть какое-то наказание за мою дьявольскую жестокость.
Но она переживает мою боль мучительно. Дотащив меня до дома (ей то и дело приходится подставлять мне плечо, ей, тоненькой и слабой, мне — тяжелому, но такому же слабому!), она позвонила отцу и попросила приехать. Я твердил, что это излишнее беспокойство и ничего серьезного у меня нет. Я ведь заранее договорился со своими мучителями, чтобы они контролировали свои действия и ни в коем случае не трогали лицо. Я намекнул, что их услуги могут понадобиться мне и в будущем, а поскольку заплатил я хорошо, они все выполнили как надо. Только на носу у меня осталась небольшая царапина, которую она все время целует.
Не знаю, что она сказала своему отцу. Наверное, что я дрался, как лев, защищая ее честь… Потому что он разговаривал со мной совсем иначе, чем в первый и даже во второй раз. Мне все еще трудно примириться с мыслью, что этот человек, мой ровесник, — ее отец. Я называю ее девочкой, но это только слово, которое не отражает моего отношения к ней. Иногда она кажется взрослее меня… Уж по крайней мере, мудрее. Ей никогда не пришло бы в голову проверять мою любовь такими изуверскими способами.
Я немного завидую теплоте ее отношений с родителями — у меня такого никогда не было. Они так открыты друг другу, что ее отец даже не постеснялся показать ту злополучную открытку в форме сердца. Мне показалось это излишним, но потом я подумал, что, может, в хорошей семье все и должно быть общим. И радость, и боль, и позор… Ее мать поглядывает на меня с хитрецой, и я против воли смущаюсь, будто ей известно обо мне что-то неприличное. Но как раз то, о чем она знает, — самое лучшее во мне и в моей жизни.
Ее отец осмотрел меня и установил то, что и должен был установить: ребра целы, никаких видимых последствий. Но он опасался внутренних повреждений и так горячо настаивал, чтобы я прошел обследование, что мне показалось, будто он наконец поверил, как я дорог его дочери. Осталось только мне поверить в то же самое.
Они до странности похожи с отцом… Те же короткие черные волосы, которые удивленно топорщатся над высоким лбом, те же яркие глаза, та же улыбка. На лице немолодого мужчины она выглядит чудно — такая застенчивая и милая. Когда улыбается она, мне каждый раз хочется ее обнять. А улыбается она часто, вопреки байкам об угрюмости русских, и родинки на ее щеке оживают. У ее отца — одна большая, и это их отличие первым бросается в глаза.
У него замысловатое имя — Виталий Николаевич. Все русские имена кажутся мне замысловатыми. Осмотрев меня, он присел на край дивана, будто искал повода поговорить, а я не знал, что сказать этому человеку, дочь которого так мучил. Мне стало стыдно смотреть ему в глаза, и я не отрывал взгляда от карлика, распластавшегося на потолке, и делал вид, что мне трудно дышать.
"Надо снимочек сделать, — пробормотал Виталий Николаевич и вдруг неожиданно попросил: — Заберите ее с собой, мистер Бартон. Я не знаю, женаты вы или нет. Только не оставляйте ее здесь. Она согласится, если вы будете приходить иногда".
