Тогда я не сидела бы сейчас здесь, в темноте, смахивая слезы со щек.
Не хочу смотреть на то, что вытворяет Граф, — но не могу оторвать взгляд.
Это — пытка.
Наказание за слабость. За эмоции.
За любопытство.
Если нравится подглядывать — будь готов к тому, что увидишь.
А я — не была готова.
Три ночи назад, после виртуального ужина с Графом, я нашла идеальную машину для слежки — Киа Пиканто цвета мокрого асфальта. Целый день провела, как на иголках. Все ждала сумерек, изображая для любителя фотографировать тайком неторопливую скучную жизнь. Около семи вечера переоделась в пижаму, выключила свет, — затем снова переоделась, в темноте (потом, в машине, водолазку пришлось выворачивать наизнанку), — и через пожарный выход вырвалась на свободу. Когда-то Роджер лично учил меня, как распознать слежку, — и уйти от нее. Так что слежки не было — это точно. Через полчаса я уже колесила по вечернему городу.
Напротив дома Графа — в глубокой тени (не с этого ли места наблюдал за нами Роджер?) — я припарковалась за час до полуночи. Выключила фары, подготовила бинокль. Свет в доме не горел — и от этого мне было неспокойно, хотя интуиция подсказывала — к полуночи Граф вернется.
Он приехал на Понтиаке с шикарным букетом белых лилий. В солнечном сплетении защекотало чувство, отдаленно напоминающее ревность, — и быстро унялось. Во-первых, какое мне дело до того, кому Граф покупает цветы. А во-вторых, вдруг они для меня…
До полуночи оставалось полчаса. Как раз, чтобы успеть заказать пиццу.
Окно в спальне Графа вспыхнуло, когда я сбросила вызов. Сквозь линзы бинокля я могла наблюдать за происходящим в доме так близко, словно находилась рядом. Но при этом Граф не видел меня — а, значит, вел себя естественно, был самим собой. Я невольно облизала губы.
Граф поставил цветы в вазу. Затем снял черную рубашку — я цокнула языком, оценив его натренированное тело (еще одно преимущество подглядывания — я тоже могу вести себя естественно).
— Хм…
Оказалось, у него на внутренней стороне предплечья — татуировка, — кажется, надпись. Жаль, из машины не получалось разобрать, что именно.
— А брюки! — потребовала я.
Граф тотчас же послушался.
Затем открыл шкаф-купе и достал почти идентичные брюки и рубашку — только темно-синие.
— О, все так плохо, Граф?.. — я скорчила недовольную рожицу. — Вы, наверное, даже цветные сны никогда не видите.
Граф взглянул на наручные часы. Я — на панельные.
До полуночи оставалось еще двадцать минут. Позвонит.
Граф прошелся из угла в угол. Подошел к окну — я невольно прижалась к спинке кресла, хотя, конечно, он не мог меня заметить.
Пятнадцать минут.
Побарабанил пальцами по стеклу. Подошел к столу, поправил цветы в вазе. Сел на стул, полистал глянцевый журнал.
— Скучно, Граф, ску-у-учно!
Изобразил чечетку — словно и в самом деле прочитал мои мысли. Но это ребячество длилось считанные секунды — Граф одернул брюки, поправил манжеты рубашки — и вышел из комнаты.
Без пяти двенадцать у его подъезда припарковался мотоциклист с пиццей — минута в минуту, как и обещали по телефону. Я прикусила губу — бедный доставщик… Он, конечно, ни в чем не виноват…
Парень в яркой фирменной куртке поднялся по ступеням — и, не звоня, не стучась, открыл дверь — как было оговорено по телефону — чтобы не разбудить придуманных мной детей. Фамилию, кстати, я тоже выдумала. Так что, по сути, — разносчику вроде как просто дали неверный адрес. На какие чужие жертвы только не пойдешь ради достижения свой цели…
Зато теперь я знаю, что Граф все еще не запирает дверь. А, значит, если его чем-нибудь отвлечь, а затем пробраться в дом и затаиться до утра… Разносчик с такой скоростью выскочил из дома — да еще и без пиццы — что я сочувственно поморщилась.
— Ну, прости… — прошептала я ему в спину. — Это ради благой цели…
От разносчика мое внимание отвлек вспыхнувший свет на кухне. Граф швырнул пиццу на стол. Затем, подумав, открыл крышку коробки. Склонил голову набок, рассматривая содержимое. Почти не отрываясь от этого занятия, — будто на пицце и прочитал телефонный номер, — нажал несколько кнопок на мобильном. В моем кармане заиграла песня Адель.
Полночь.
Я поднесла телефон к уху.
— Привет, Шахерезада.
Приближаю в бинокле его лицо. Раньше я не обращала внимания, насколько он красив.
— Здравствуйте, Граф.
Он сложил лодочкой кусок пиццы и приподнял его, с любопытством наблюдая, как тянется расплавленный сыр.
— Как вышло, Шахерезада, что я сам звоню тебе, чтобы услышать историю? — спросил он у пиццы.
Он включил на телефоне громкую связь и достал из шуфлядки нож с вилкой.
«Граф… Пиццу… Вилкой… Вы, наверное, и ребенком никогда не были», — подумала я, а вслух произнесла:
— Возможно, я хорошая рассказчица.
— Да, с этим не поспоришь, — Граф положил кусочек пиццы в рот и прикрыл от удовольствия глаза.
— Граф! Кажется, вы что-то жуете!
Он перестал работать челюстями.
— Да, свой ужин. С вами поделиться? Будете пиццу?
— Сами ее приготовили? — я удивилась так искренне, что почти сама себе поверила.
— Нет, это… случайность. Присаживайтесь.
Граф поставил на стол тарелку, положил столовые приборы.
— Пиццу ем только руками, — произношу я — и прикусываю язык.
Граф замирает, все еще касаясь ножа.
Смотрит в окно.
Я боюсь пошевелиться, боюсь вдохнуть.
— А я как раз положил вам столовые приборы… Убираю, — он возвращает нож и вилку на место. — Две зубные щетки, пиццу — руками…
— Что вы бормочите?
— Записываю ваши странности в свой виртуальный блокнот.
— Ммм… А пицца вкусная. Только чуть подостыла.
— Подогреть?
— Не надо, — я вижу, что Граф обращается к невидимой мне, сидящей напротив него, — и сглатываю комок, который внезапно образовался в горле. Он все делает по-настоящему. Мог же схалтурить: не доставать тарелку, не положить на нее пиццу… Мог же соврать, притвориться — но нет. — Приготовите мне кофе? — упавшим голосом спрашиваю я.
— Конечно, — отвечает Граф с такой мягкой готовностью, что мне и вовсе становится не по себе. — А вы продолжайте свою историю, Шахерезада.
Откидываюсь на спинку сидения. Все не могу отвлечься от вида Графа, заваривающего кофе в турке — как я люблю. Две чашки.
— Напомните, на чем я остановилась в прошлый раз?
— Лана назвала Глеба Стрелком.
— Точно. Стрелок…
— Ты виделась с Ланой! — заявил Глеб, едва закрыв за собой дверь квартиры. — Зачем?!
Ксения прервала разговор по телефону на полуслове. Попросила прощения у собеседника — и сбросила вызов.
— А ты, оказывается, способен выражать эмоции, Стрелок.
Ее глаза улыбались, а Глеба трясло.
— Зачем лезешь к моим знакомым? Тебе меня мало?!
— Иногда мне тебя слишком много, — сухо ответила Ксения.
Они стояли друг напротив друга, как главнокомандующие армиями, чувствующие за собой силу. Равный с равным. Глеб уступал только в том, что был мужчиной.
— Что ты ей сказала? — спросил он, снимая куртку.
— Это останется только между Ланой и мной.
Тон ее голоса, вызывающая полуулыбка, надменная поза, даже то, как, словно дразня, Ксения откинула прядь, упавшую ей на лицо, — все это всколыхнуло в душе Глеба такую муть, что он едва сдержался, чтобы не рвануть к ней, не тряхануть со всей силы за плечи — но только качнулся на пятках.
— Скажешь!
— Ну, давай, Стрелок, выпроси у меня ответ!
Глеб сделал глубокий вдох… — но это уже не помогло. Он за руку потащил Ксению в спальню — и швырнул на матрас.
— Да ты настоящий мачо, Стрелок! — подзадорила его Ксения.
Глеб рыкнул. Рывком стянул с нее блузку — по полу покатились пуговицы — сорвал лифчик. Ксения даже руками не прикрылась — так и сидела перед ним, с обнаженной грудью, — которую хотелось мять ладонями и губами, зарыться лицом.
— Ну, и что дальше, Стрелок? — уже сухо, с прищуром, спросила Ксения. — Как далеко ты зайдешь?
