Не после того, что он сделал для меня.
Работа и впрямь спасает. Она становится для меня чем-то вроде отдушины, куда можно всунуться с головой и отключиться от всего остального. Не думать, не чувствовать, не прислушиваться к противной ноющей боли, которая никак не желает утихать. Не физическая, нет. К той я привык за несколько лет, успел сжиться с почти непрерывным свербением в теле. А вот другую, жгучую, острую, слепящую до сих пор не научился терпеть. Больше месяца уже прошло, а она все так же раздирает на части.
Только на работе, пока про чужую боль выслушиваю и помочь пытаюсь — отпускает немного. А потом — все заново. Лицо Веры перед глазами. Бледное, осунувшееся — и совершенно пустые, безжизненные глаза. Я ведь думал, что решу все проблемы, успею справиться до того, как она обо всем узнает. А вышло… как вышло. Если бы не эта авария… Все иначе было бы. Должно было быть. Мне оставалось доработать какие-то несколько месяцев. Потом все стало бы, как прежде. Нет, лучше, потому что нас было бы уже трое.
Я ждал этого крошечного человечка. Наверно, сильнее, чем признавался самому себе. И уж точно, чем показал Вере. Почему? Сам хотел бы знать ответ на этот вопрос! Мы ведь так часто не говорим самых важных слов. Откладываем на потом.
Вроде бы случайно вышло с беременностью. Вера не признавалась, что хочет ребенка. Уйти от меня собралась. Понятно, что не отпустил бы никуда, но позволил немного подурить. Перебесится, думал, в себя придет, поймет, что жить без меня не может. Как я без нее. Иногда надо немного увеличить расстояние, чтобы потом было проще его сократить. И потом, мы ведь всегда так ошеломительно сладко мирились. Так, что крышу сносило. И я еще сильнее влюблялся в нее. Думал, что и теперь будет так же. Ну, не могла моя девочка всерьез захотеть развода. Я не сомневался в ее чувствах, в том, что мы нужны друг другу. Кто же мог знать, как все обернется…
Умирать не страшно — страшно оказаться никому не нужным в этот момент. Страшно осознать в самом конце, что прожил жизнь напрасно. Не успел самого главного. Или того хуже: сделал несчастным любимого человека. Разбитую чашку еще можно склеить, а жизнь, разбившуюся по твоей вине? Как быть с этим?
Едва не задохнулся соленой, булькающей в горле болью, когда увидел ее в палате. Больше не беременную. И больше не мою. Могло ли быть иначе? Ведь я фактически бросил ее, оставил одну наедине с нерешаемыми проблемами. Страшно представить, что ей пришлось пережить, пока находился в коме. Наверняка извелась вся, пока искали донора и непонятно было, есть ли хоть какой-то шанс. А в ее состоянии вообще нельзя волноваться, врач ведь нас предупреждал, чтобы были предельно осторожны.
Конечно, Вера не могла остаться после всего, что случилось. Я не осмелился бы и просить о таком. Уж точно не в тот момент. Она меня ненавидела… но вряд ли сильнее, чем я сам себя. Потому и позволил уйти. Не потому, что так лучше. Слово «лучше» вообще плохо подходило к нашей с Верой ситуации. Но правильнее точно. Она опустошена, измучена, у нее под ногами — осколки всего того, что не вышло. По моей вине. Разве можно было нагрузить еще и необходимостью выхаживать меня? Быть рядом, видеть все мои слабости? Терпеть их? Это я должен был на руках ее носить и слезы вытирать. Да только не мог. Элементарно обслуживать себя был не в состоянии. И для Веры не хотел участи сиделки.
Может быть, когда-нибудь пройдет время, и терзающая боль ее поутихнет. И мы сможем поговорить. Если она не согласится начать все сначала, то хотя бы простит. Я надеялся на это, но и представить не мог, как тяжело будет просто дышать без нее.
Воспоминания одолевают, душат, не оставляя практически ни на минуту. В нашей квартире, во дворе дома, в магазинах, куда мы бессчетное количество раз ходили вдвоем. Я прячусь от боли в работе, но память и там настигает. Раз за разом возвращает в те дни, когда мы были счастливы.
Вот и сегодня… Мироненко задерживается на встрече с поставщиками нового оборудования для больницы. И просит меня осмотреть его пациентку, после недавней операции. Обычное дело, обычная консультация. Сколько было таких за мою жизнь и сколько будет еще… Я даже диагноз не успеваю изучить, просто радуюсь, что главврач в очередной раз хоть что-то доверил. А у самого его кабинета такое дежавю накрывает, что едва на ногах устаиваю.
Она ждала меня вот так, когда-то давным-давно. Оборачивалась на оклик, сияла — и бросалась на шею. Я многое бы отдал, чтобы вернуть те времена. Еще хоть раз увидеть ее наполненный любовью и радостью взгляд.
Но стоящая у кабинета главного женщина очень мало напоминает мою прежнюю Веру. В ней больше нет ни радости, ни, тем более, любви. Снова пустота в глазах. И еще — безотчетный страх. И именно этот страх заставляет меня замереть, захлебнуться внезапным осознанием. Сейчас неприемное время, и никого другого поблизости нет. Никто не стоит под кабинетом Мироненко и не ждет, когда он появится и проведет консультацию. А это значит…
Вера — пациентка Мироненко? Та самая, консультировать которую он отправил меня? Липкие червяки страха струйками пота расползаются по спине, а от колючего воздуха в груди становится тесно. Если я столько времени скрывал от нее свой диагноз, то и она могла скрыть. Не рассказать, не поделиться самым важным… Что с ней? Что успело произойти за это время, пока я воевал со смертью? Ведь к таким спецам, как наш главный, не ходят просто так. И Вера ни за что не пришла бы, не будь на то достаточно серьезной причины.
И тот страх, что так отчетливо отражается сейчас в ее глазах, это только подтверждает. Она не хотела, чтобы я узнал. За годы, прожитые вместе, хорошо изучил собственную жену, поэтому то, что вижу сейчас, не вызывает сомнений. Даже не надо обладать способностью читать мысли: все налицо. Сбежать хочет. Отчаянно прокручивает в голове, как бы поскорее исчезнуть, скрыться подальше от моих глаз. Видимо, где-то в глубине еще теплится надежда, что можно оградить меня от этой информации.
Но нет, родная моя, нет. Я и так слишком много ошибок натворил, слишком много боли причинил тебе, чтобы сейчас отпустить. Что бы
