я тоже очень хочу, чтобы вокруг меня не шлялся кто попало. Вроде тебя!
Его лицо окаменело ровно в том выражении, в каком и было за мгновение до ее слов. Лишь глаза неожиданно сделались тоже каменными, хотя только что горели, безотрывно глядя на нее. Больше не горели. Погасли. И лишь потом мускулы пришли в движение — заиграв желваками от сжавшихся челюстей и между бровей вдруг обозначилась резкая черная вертикальная линия.
— Понял, больше не буду… шляться — выдохнул Назар и, развернувшись на сто восемьдесят градусов, сломя голову помчался подальше. Подальше от нее. Чувствуя такой стыд за то, что позволил себя унизить, что казалось, стопы, касаясь земли, горят.
Идиот.
Сам полез. Сам сказал. Сам позволил. Все сам.
Тогда как с самого начала было видно, что не получится ничего. Они по природе своей не взаимодействуют, как безводная серная кислота пассивирует железо. Так с чего вдруг он рот раскрыл, признался в том, в чем в жизни никому не признавался, дал повод опустить себя ниже некуда?
Потому что она — первая, кто по-настоящему сильно.
Потому что «ниже некуда» — ему самое место.
Эту последнюю мысль Назар осознавал уже за следующим стаканом виски, не очень понимая, какой тот по счету. Сидел возле бара, в самом углу, прятался и бухал, лишь иногда взглядывая на танцпол, на котором колбасились Милана с подружками. И тут же отворачивался, будто бы боялся, что она посмотрит на него и увидит. Как дети, которые, закрывая глаза, думают, что они спрятались.
Ниже некуда — самое место. С ее точки зрения. И, наверное, с точки зрения Стаха тоже. Он был предан ему беззаветно, полностью, любил, как мог бы любить собственного отца. Но Стах держал его на расстоянии ровно том же, разве что не озвучивал никогда. Сына он похоронил, а Назар — зная, что никогда не заменит, пытался лишь хоть немного приблизиться, получить хоть движение навстречу. Но Стах всегда был слишком высоко, а он — где-то внизу. И мама… мама тоже… после той истории с арестом так и не оправилась до конца, ей тоже было стыдно за него, за то, какой он.
А какой он? Не урод, не алкаш, руки откуда надо. Лукаш вообще говорит, что ему доучиться надо. Бабы за ним бегают. А ему вечно несбыточное… вечно недосягаемое… вечно то, на что не имеет никакого права. Вот же. Вот. Перед самым носом — бери и жри. И нефиг мечтать о том, что не по статусу, чтобы потом не придавливало стыдом.
Назар поднял мутный взгляд, уставившись на Анюту, сидящую напротив. Он уже не помнил, как она оказалась рядом. Вначале вечера уже мелькала, еле выпроводил. Тусила тут с Надькой. А теперь вот… снова. С таким сопереживанием в глазах, что от самого себя противно.
«Видела!» — дошло до него. И от этого тоже хотелось сбежать. Нахера ему ее жалость?
Он опрокинул в себя стакан, стоявший перед ним, осушил почти залпом и зашарил глазами по залу в поисках Нади, но той в зоне досягаемости не было. Зато Милана… там, в центре, хохочет и что-то говорит какой-то из «иваненок», которых он различал с трудом. О нем? С него ржут?
Вот бы им радость была, что его отшили. Он же их тоже… какую-то из них, черт его знает, которую…
Назар поднялся со стула. Стены пришли в движение. Плевать. Важно было свалить нахрен. Через самый центр танцпола, разбив их тесный кружок, потому что ему плевать, плевать, плевать, что там они… о нем…
А потом на его руке повисла Аня.
— Назарчик, ты что это людей пугаешь? — ласково затараторила она, улыбаясь окружающим с извиняющимся видом «ну с кем не бывает». — Куда тебя понесло?
Он не сразу опустил голову к ней, чтобы отозваться — реакции были заторможенными, определенно перебрал. А когда взглянул, то не вспомнил, что она спрашивала.
— Чего?
— Ты домой?
— Домой.
— Ну и как ты туда собрался? — продолжала причитать Аня, пытаясь его направить к выходу и поддержать, чтобы хоть как-то сузить размах его заносов.
— Побыстрее, — проворчал Назар и снова оглянулся, что там делает Милана, которую, впрочем, в толпе уже было не различить, тем более, когда сам как на шарнирах.
— Ты на машине?
— Угу.
— Вот, — вздохнула она, — я так и подумала. Но тебе нельзя за руль. Куда тебе сейчас? Нельзя, еще случится чего.
— Это ты обо мне сейчас заботишься? Ок, пойду пешком.
— Совсем с ума сошел! Тут километров с десять до усадьбы. Упасть можешь, а на трассе мало ли какой залетный окажется, они вечно тут носятся, — под ее монотонный бубнеж они вышли на крыльцо, и Аня потащила Назара к стоянке. — Давай-ка я отвезу тебя. Так надежнее будет.
Назар затормозил, заставив и ее остановиться. Посмотрел на Слюсаренко и вдруг улыбнулся — глупо, вымученно, по-дурацки не соответствуя тому выражению, что все еще наполняло его глаза.
— Анька, ты святая! — сообщил он ей. — Еще б не такая везд-дес… сущая — цены бы не было.
— А для чего еще тогда друзья? — расцвела Анюта. — Чтобы помогать друг другу.
— Ну ладно. Я тебе потом тоже помогу как-нибудь. О! Драндулет твой! Это ты меня в нем везти собралась, да?
— Дядя Степан починил. Поездит еще немножко.
— Лучше б он его выбросил и объяснил отцу, что надо нормальную машину тебе… Ну человеческую. У меня из такой колени наружу торчать будут.
С этими словами он раскрыл дверцу и оказался в салоне, на заднем сидении, но вопреки его опасениям ноги внутри поместились. Аня же, переведя дыхание от одной невероятной мысли, что Назар в ее машине, устроилась за рулем и завела двигатель. От волнения у нее подрагивали руки и ком в горле становился все больше и больше. Плакать хотелось.
Все она видела.
Все видела в том проклятом клубе. И Милану. И то, как он стоял возле нее. И то, как волновался. И как менялось его лицо.
Все это она, господи, видела! Понимала, что
