В своей квартире я веду его прямо к себе в постель, снимаю с нас одежду и забираюсь под простыни. Никто из нас не произносит ни слова. Хендрикс кладёт голову мне на грудь, тихо прижимаясь ко мне, и я долго смотрю в потолок, не зная, бодрствует он или спит. Я не знаю, что ещё делать, кроме как быть здесь. И я надеюсь, этого достаточно.
Глава 23
Хендрикс
Три года назад
— Кэннон, ты всё время пишешь в этом чёртовом блокноте. Я думал, ты пишешь письма, но ты никогда их не отправляешь, — Уотсон пинает пыль на земле ботинком, сплёвывает в грязь сок из жевательного табака, затем делает глоток энергетического напитка.
— Отвали, Уотсон.
— Обидчивый, — говорит он. — Я и не знал, что ты такой слабак. Может, ты просто пишешь в своём дневнике, рассказываешь о своих чувствах и прочем дерьме? Тебе следует сходить к главному волшебнику, немного поплакать на диване или что-то в этом роде.
— Я пишу грёбаное письмо, придурок, — отвечаю я, закатывая глаза. — Ты бы понял это, если бы у тебя были друзья, кроме нас, придурков, которые привязались к тебе.
Уотсон смеётся. Он знает, что я ни слова не имею в виду. Он хороший парень, настолько надёжный, насколько это возможно. Он достаёт письмо от своей жены Мэнди, показывает мне ещё одну фотографию их новорождённой Эми, ребёнка, которого он ещё не видел. Мы получаем электронную почту здесь, даже в горах Афганистана, но Мэнди отправляет ему письма каждую неделю, а также посылки, когда они приходят. Он из Кентукки, недалеко от Нэшвилла, и он мне нравится, несмотря на то, что он чертовски деревенщина, потому что напоминает мне о доме.
— Когда мы выберемся отсюда, мы отправимся прямиком на побережье, Мэнди, Эми и я, — говорит он. — Мы проведём семейный отпуск вдали от её сумасшедшей матери, только мы втроём. Давненько мы не ездили отдыхать всей семьёй. Что ты собираешься делать, когда вернёшься домой?
Дом. Я не думал об Окинаве, а затем о Двадцати Девяти пальмах в глуши, Калифорнии, как о доме. Когда думаю о доме, я думаю о Нэшвилле. Я ненавидел его, когда был там, но теперь, находясь вдали от него, я начал вспоминать его с нежностью, плохие моменты уходят в прошлое. А хорошие моменты… Ну, Эддисон была единственной по-настоящему хорошей частью этого.
У меня до сих пор не хватает смелости отправить письма, которые я пишу. Они просто лежат в моём блокноте. Я не могу отправить их не потому, что боюсь, что она узнает, что в них, а потому, что это похоже на то, что нужно сказать лично.
Если у меня будет шанс убраться отсюда к чёртовой матери и сказать это лично.
Здесь мы живём в долг. Прежде чем мы выйдем за пределы лагеря и установим огневой рубеж, я возношу безмолвную молитву о том, чтобы мы вернулись относительно невредимыми. Пока что нам везло.
В последнее время число жертв здесь выше, чем в других частях страны.
Подсчёт жертв. Вот как они это называют. Это клинический, стерильный способ сообщить вышестоящему руководству, сколько морских пехотинцев погибло в бою. Я думаю, смерть человека не должна звучать клинически.
Это забавная вещь о смерти. Это совсем не клинически. Это гнилостно и отвратительно, и вонь от этого сохраняется ещё долго после того, как это происходит, просачиваясь в ваши поры, пока вы не начнёте думать, что носите это с собой, куда бы вы ни пошли.
Я боюсь, что умру в этой адской дыре.
Я боюсь, что вернусь домой, но навсегда унесу это место с собой, не в силах избавиться от запаха смерти.
***
Наши дни
Я шевелюсь, когда солнечный свет проникает в окно спальни Эдди, заливая всё золотым утренним светом. Я лежу на боку, отвернувшись от неё, но она прижимается ко мне, её тело вытянулось рядом с моим, а её рука обвивает мою талию. Я слышу, как она тихо похрапывает у меня за спиной, уткнувшись лицом в середину моей спины.
Всё, о чём могу думать, это о том, как, должно быть, Эдди во мне разочарована, раз я сорвался из-за этого чёртова фейерверка. Волна унижения захлёстывает меня, и я лежу неподвижно, думая о том, как лучше всего выбраться из постели, не разбудив её. Но затем она прижимается лицом к моей спине, её губы касаются меня, нанося нежные поцелуи в середину спины. И я мгновенно возбуждаюсь.
Я переворачиваюсь, и она улыбается, выражение её лица сияющее.
— Доброе утро, — говорит она хриплым ото сна голосом.
— Привет, — когда я провожу рукой по её волосам, она закрывает глаза, прижимаясь лицом к моей ладони. — Насчёт прошлой ночи…
Эдди прижимается ко мне.
— Тебе не нужно ничего говорить о прошлой ночи, Хендрикс, — она нежно целует меня в губы.
Мой язык находит её, но она отстраняется, прикрывая рот рукой и жалуясь на утренний запах изо рта.
— Меня не волнует наше утреннее дыхание, — шепчу я. И это так. Я жадно целую её.
Я обхватываю её грудь, и Эдди прижимается ко мне, её голос становится хриплым, когда она говорит:
— Я хочу, чтобы ты был внутри меня, Хендрикс, — шепчет она. Эдди мокрая, когда я протягиваю руку между её ног, и тот факт, что она хочет меня, даже после прошлой ночи, делает меня неудержимо счастливым.
Я тянусь за презервативом на прикроватном столике и оказываюсь на ней сверху, быстро входя в неё. Я не хочу быть нигде, кроме как внутри неё. Эдди обхватывает меня ногами, притягивая крепче, обвивает руками мою шею и прижимается своими губами к моим.
— Ещё, Хендрикс, ещё, — шепчет она, и я даю ей больше, осёдлывая её, пока она не набухает вокруг меня, её киска не требует.
Я молчу, никаких непристойностей о том, как трахаю её или как сильно я хочу кончить в неё. Она затихает, теперь слышен только звук её стонов, всё громче в утренней тишине, пока она не выкрикивает моё имя:
— О боже, Хендрикс!
Я наклоняю её подбородок к себе, чтобы видеть, как она кончает, на её лице выражение полного экстаза. Когда я, наконец, отпускаю её — это раскалённое добела удовольствие, когда кончаю в неё. После этого я не двигаюсь. Я просто остаюсь в ней, наблюдая, как её грудь слегка вздымается, когда она переводит дыхание. Эдди кладёт руку мне на лицо, и я закрываю глаза, поворачиваюсь к её ладони, к её нежному прикосновению.
Мы лежим в постели, кажется, целую вечность.
— Я пыталась написать тебе тысячу раз, — произносит она. — Когда тебя не было.
Я киваю, поглаживая её по волосам.
— Я тоже, — вру я. Я никогда не пытался писать по электронной почте. Но как мне сказать ей, что я написал ей тысячу писем, которые так и не отправил? Кажется, что этого слишком мало, слишком поздно.
Она молчит дольше, как будто собирается с мыслями, а когда заговаривает, её голос звучит мягко:
— То, что произошло прошлой ночью, касалось твоего назначения, верно?
— Да, — признаю я. — Я не знаю, что сказать, Эдди. Я застыл. Это не делает меня лучшим телохранителем.
Эдди ухмыляется:
— То, что ты обманываешь клиента, тоже не делает тебя лучшим телохранителем, знаешь ли.
Я не могу удержаться от смеха.
— Хорошо, — соглашаюсь я. — Я отстойный телохранитель.
— Ты худший, — говорит она, хихикая.
Мы молчали с минуту, лёжа в кровати, и я протягиваю руку и рассеянно провожу пальцем по её руке. Я не хочу трогать её.
— Ты такая… светлая, Эдди, — говорю я ей. Каждое произнесённое мной слово заставляет меня чувствовать, что я рискую всем. — Я не хочу заражать тебя своим дерьмом.
Эдди приподнимает бровь:
— Ты думаешь, что я наивная.
— Я думаю… — мой голос затихает, когда я лениво провожу пальцем по середине её декольте. — Иногда я думаю, что темнота — это единственное, что я привёз оттуда.
Я не знаю, как рассказать ей обо всём этом, потому что сам этого не понимаю.
Я не пью, не употребляю наркотики, не делаю ничего такого, на что большинство людей посмотрели бы, указали бы пальцем и сказали: «Он разваливается на части». Но я бегу навстречу вещам, которые опасны, вещам, которые могут уничтожить меня — буквально, во время моих утренних пробежек. Я ввязываюсь в драки, и мне всё равно, что происходит. Я беспокоюсь, что моё саморазрушение распространится, что это уничтожит её. Как выразить что-то подобное словами?
