— Баро, я знала, что ты нам поможешь!
Такое знание было приятно Зарецкому. Поэтому он сказал с напускной строгостью:
— Только вот не надо этого. Еще неизвестно, что из моих стараний выйдет. Но я постараюсь помочь.
А тем временем Миро свою роль тоже сыграл, когда Кармелита вышла в прихожую.
— Ой, Миро?! Ты? А я боялась… в смысле, я думала, что табор уже ушел…
— Как видишь, мы еще здесь.
— Ты пришел проститься со мной?
— Нет… мы пока никуда не едем.
— Правда?! — спросила Кармелита с радостью, и про себя отметила эту радость — ей не хочется, чтобы Миро уезжал.
— Ты этому рада? Ты не хотела, чтобы я ушел вместе с табором?
— Мне было бы обидно, если бы нам пришлось проститься… навсегда.
«Боже мой! Что же я говорю. А как же Максим? Но ведь я же не вру. Я же действительно не хочу, чтобы он уехал и я его никогда не увидела. А ничего больше этого я не сказала…»
Но Миро, чтобы почувствовать себя счастливым, было достаточно и сказанного.
— Так почему же вы остались?
— Бабушку Рубину арестовали.
— Что-о-о?
— Да. Земфира сейчас пошла к твоему отцу, уговаривает его помочь нам, освободить ее.
— Что тут уговаривать? Поехали! — И в ту же секунду из кабинета вышли Баро и Земфира.
Так сложились две пары, готовые на все ради спасения любимой бабушки Рубины.
* * *
Рубина вернулась с допроса. На этот раз девушка-соседка ждала ее с нетерпением:
— Что следователь сказал?
— Что он может сказать? «Факт есть факт: кража есть кража». Ведь все цыгане воры. Так ведь говорят?
— «Факт есть факт!» Вот-вот, мне он то же самое говорит. Хотя нет, еще добавляет: «Хищение в особо крупных размерах»… Потом бумаги с подписью показывает…
— И что, там вправду твоя подпись?
— Говорит, моя. Они экспертизу делали.
— Зачем экспертизу? Ты что же, сама не помнишь, какие бумаги подписывала?
— Знаешь что! Главный бухгалтер за день столько бумаг подписывает! Голова кругом идет. Может, один раз и недоглядела. А ты за какое воровство сидишь?
— Браслет золотой.
— Ха! По сравнению со мной, это мелочи, — подошла к Рубине, улыбнулась, протянула руку. — Меня зовут Олеся.
— А меня — Рубина, — тоже с улыбкой ответила цыганка.
Поговорила еще о жизни, о душе. Потом попели, потом поплакали.
Потом уснули…
* * *
А в то же время другая товарищеская встреча опыта с молодостью проходила в котельной Палыча. На этот раз решили до водки дело не доводить. Сели по-скромному: пиво, рыбка.
— Знаешь, Палыч, а я об этой девушке все чаще и чаще думаю.
— Плохо, — охнул старик, но Максим продолжил, не слушая его:
— Мне даже сон такой приснился… Поле бескрайнее, маки алые… И там где-то далеко — она на белой лошади. Вся в белом, волосы развеваются… Ну очень красивый сон.
— Да, Максим, сон с большим вкусом подобран.
— Я срываю маки, пытаюсь добежать до нее… И не могу приблизиться… Ну, знаешь, как во сне это бывает, знаешь?
— Знаю. И не только во сне, но и в жизни. Плохо твое дело, парень. Выбрось ее из головы, пока совсем не пропал!
— Не могу, Палыч. Ты знаешь, какая она красивая! У нее глаза, как два черных озера…
Палыч развернулся к книжной полке:
— Где-то я это читал… Как раз сегодня. Вспомнил! «Глаза твои — озерки Есевонские. Шея твоя, как столп из слоновой кости. Волосы на голове твоей, как пурпур». Песнь Песней царя Соломона. Получше даже, чем у тебя. А вообще, дурак ты, Максим! Не озеро ее глаза, а омут черный. Затянет — никто не вытащит! Забудь ты об этой любви. Иначе все потеряешь: себя, работу, дружбу…
— Да, Палыч. С другом из-за нее я уже поссорился.
— Вот. Чего?
— Он в последнее время совсем с рельс сошел. Хотя вроде парень неплохой…
— Ошибаешься ты, Максим. От таких, как он, всего можно ждать.
— Да нет, он не подлый. Он просто глупый. Так-то здоровый, а в голове — детство.
— По себе ты судишь. По себе. А он — другой породы… Маменькин сынок, со всего сливки снимает первым. А ты его на второй план отодвинул… Не простит он тебе этого. О таких, как он с мамашей, у того же царя Соломона, только уже в притчах, сказано: «Жены несмысленны, и дети их злы, проклят род их. Ибо презирающие премудрость и наставления несчастны, и дела их непотребны!» Боюсь, мстить начнет… Непотребно! И не только тебе, но и любимой твоей.
— Точно, Палыч. Он уже против цыган что-то задумал. Только я никак не могу выяснить, что.
— Вот! А выяснить нужно, если защитить ее хочешь. Надо поговорить сними помириться. Ты ж ему друг большущий, спаситель. Конек-горбунок, Чип и Дейл… Выясни с ним отношения. Хуже не будет — точно. Может, он и вправду не совсем сподличался?
— Хорошо, Палыч. Я постараюсь. Хотя в последнее время мне с ним общаться все труднее.
* * *
Удивительный человек — Сашка-конюх. Вроде и умный, и сильный. А когда Баро в свое время предложил бизнесовыми делами серьезно заняться, в ответ только рассмеялся: «Мне мои лошадки дороже!» Настоящий цыган, неосовремененный.
И с женщинами знал секрет какой-то, что они к нему роем летели. Когда среди любимых оказывались замужние, страшно переживал. Но ничего с собой поделать не мог. Наверно, от частого общения с лошадьми порода жеребиная сильнее оказывалась. Вот и теперь, от наличия в мире кузнеца Халадо, Грушиного мужа, большие переживания испытывал. Но тут, к счастью, подоспела ссылка на набережную. А там павильончик, пиво, роскошная женщина с роскошным именем Марго…
В общем, радуйся, кузнец, можешь теперь спать спокойно. Со своей Грушенькой.
Одна только беда осталась у Сашки. Сторожевой пост на кладбище. Баро велел взять ему это на себя. Составить график, всех в него включить. Но первое время все же самому подежурить. Дело, конечно, святое. Только очень уж Сашка темноты боялся. И померших тоже. Это у него с детства. Наверно, цыганских сказок в детстве слишком много наслушался.
Для кочевого племени ведь что самое страшное — помереть так, чтобы никто не увидел. И останутся тогда твои косточки не отпетыми, не закопанными. Потому и в сказках, каждой второй, вечно мертвый цыган обнаруживается. То под мостом, то в кустах, то в лесу. Как в последней, самой грустной истории про цыгана Зубчана.
А малому Сашке эти мертвяки вообще везде мерещились: и в шатре, и в кибитке, и даже в казане… Оттого он, наверно, и тянулся к лошадям. Живые души все выслушают, сочувственно головой покивают, но ничего никому не скажут. И на женщин он так западал оттого же. Когда всюду смерть мерещится, очень хочется что-то для продолжения жизни сделать.
