А сама надеюсь, что идти к автомату придется далеко. На машине ехать.
— У меня есть, сладкая. Какие тебе?
Блин, и тут не везет, думаю уныло — и беру у нее Кэмел. Уже куревом этого говнюка снабжаю.
— Курительная — там...
— Спасибо. Слушай, а кофейку можно?.. С собой чтоб?.. — спрашиваю — на этот раз с надеждой, что есть.
Оливия кивает понимающе и набирает мне:
— Беленький, черненький?
— Сама как думаешь?.. — усмехаюсь ей вместо ответа.
Она оставляет «черненький». Денег с меня не берет.
До меня доносятся осколки его «разговора» с Резо. Непохоже, чтобы Рик хоть слово предъявил тому по поводу оскорбительного отзыва в адрес его женщины, но кажется, Резо по его тону и мимике понял: его «подхват» зашел слишком далеко. Он даже отсоединяет свою костлявую задницу от кресла, чтобы лично подойти ко мне и дать понять, что извиняется и уважает меня за профессионализм.
Я реагирую ровно, потому что, во-первых, мне и правда наплевать, во-вторых, теперь замято, а в-третьих, я точно знаю, что его, Резо, больше не увижу. Никогда. Откуда я это знаю? А вот. Знаю — и все тут.
Еще я не могу не отдать должного Рику — вот умеет он. Но между нами двумя не «замято» и к этому мы вернемся — вот только Кэмел ему сейчас отдам.
Допиваю кофе. Резо возвращается к ним. Рику там, кажется, налили еще одну.
На воздух выходим синхронно, хоть и не сговариваясь. Под конец пыльного, знойного дня на Курфюрстенштрассе дикая загазованность, но я с мрачной, отчаянной жадностью конченой токсикоманки вдыхаю воздух.
Рик протягивает ко мне руку, как если бы хотел обнять и стукнуться кулачками в знак успешно провернутого дела.
Я же тяну устало и совершенно раздолбано:
— А-а... — и вместо кулачка сую ему Кэмел.
А сама, не дожидаясь его, сажусь в машину. Хрен же кто станет дверь открывать. А вообще: моя тачка — в приглашении не нуждаюсь.
Рик с секунду смотрит на пачку, потом сует ее куда-то за пазуху и тоже садится — за руль. Пусть сам везет, хоть и бухал. Пусть у него права заберут — мне похер.
Он «догоняет», трогается. Не поясняю, что пить сегодня с ним я никуда не поеду.
«Любовь-секс-...» — прощается со мной угловое «ЛСД», а я с безразличием думаю, что так и не выяснила, что это за «Дэ» такое из аббревиатуры.
— Ну че... — начинает Рик.
— Да, мам. Да, ты была права, — соглашаюсь как раз в голос со своей соткой. — Он ни в какие ворота не лезет.
Лавируя большим пальчиком над повисшим голосовым, бросаю ему испытующий взгляд — как, мол, отправлять, не отправлять?
Его не проймешь, конечно, и его глаза «отвечают»: «Как хочешь».
— Чего? Ты ни в какие ворота не лезешь, — говорю максимально неприязненно.
Не люблю устраивать истерик, орать или дуться. Не имею привычки. Усмехнувшись, нажимаю на символ «корзина», откидываюсь назад и прикрываю глаза до щелочек. Пусть «лампочки» Курфюрстен щекочут веки.
— Он это специально так, — сообщает мне Рик просто и серьезно. — Он знал, что ты будешь сегодня. Ждал, что тебя перекосит и ты пойдешь на попятную.
— Мгм. Надо было, я полагаю, — замечаю так же просто.
— И ни хера б мы сегодня не подписали, а подписали б, когда захотелось бы ему. Если б вообще подписали. Да ты все классно сделала, — настаивает Рик. Мол, пора бы мне уже перестать сердиться, портить «праздник». — Все заебись сделала, — у него в голосе реальное восхищение и уважуха. — Молодец.
— Сама знаю, — говорю безэмоционально, не открывая глаз.
Пошел он.
Пошел ты — надеюсь ему видно. Надеюсь, сквозь мои полузакрытые веки вопит то, что я хочу сейчас ему сказать. Надеюсь, ему видно, что мне остохренело играть «большую девочку», «профи» и «классного партнера», а просто хочется грубить, злить его и провоцировать, тем самым по-максимуму испортив радость от успешно заключенной сделки. Ему видно?..
Ему не видно или плевать — о том мне мямлит поцелуй, который чувствую на губах и на который не думаю отвечать.
Заставляю себя, однако, посмотреть на него. Взгляд у него оживленный и внимательный. Предприимчивый. Горящий энтузиазмом. Недавно такой же был на Котти, когда он «представил» меня своей комьюнити, как своего партнера.
Из него говорит сейчас не восхищение даже — удовлетворение. Он доволен мной. Пусть идет на хрен.
— Иди на хрен, — объявляю ему и снова закрываю глаза.
Чувствую, что не в силах больше молчать, да и не хочется.
Мое недовольство несколько огорчает его и, надеюсь, омрачает его радость. В этот момент он напоминает мне Миху — тот тоже испытывал максимальную досаду от подобного, правда, откалывала я с ним такое нечасто.
— А че случилось-то?
— Ни хрена не случилось, — и, прежде чем он успевает что-либо предположить, прибавляю: — Наоборот — я давно хотела... побывать. Спасибо, блин, что предоставил возможность.
— Если хочешь знать, там тоже люди.
Его заявление неожиданно и не лишено смысла, тем более что я и сама так считаю.
— Эти самые женщины. Тебе ж их так жалко или противно от них, — говорит он и спокойно, и хрипловато-вдумчиво как-то. — Они все добровольно там работают. Их устраивает работать там. Там нормально. Есть места в разы хуже. Ты ж сама из Берлина — неужели не слышала?
Все равно — пожимаю плечами вместо ответа. Не собираюсь двигаться ему навстречу и даже не забочусь о том, куда двигаюсь вместо того. Куда движемся мы.
Непривычно, однако, что он предпринимает какие-то там попытки. Непривычно и не лишено своей прелести. Пусть подергается.
— Думаешь, я у них там клиент?
«Привет, дорогой...»
— А нет?
— Ну, бывал. По делам.
— Хрен тебя проверишь, — ворчу. — И я не стану.
— Знаю.
Черт его знает, рад он этому или не рад.
— Если хочешь знать, раньше я себе никогда позволить не смог бы ничего там.
Раньше. Он это о ценах? Там так дорого? Что, прямо элитный такой пуфф?
— Хорошо, вы сегодня хоть «после» посидели... — замечаю.
Он не подхватывает стеба.
Курить у меня в «мини» строжайше-строго запрещается, но он будто забывает — достает, зажигает, затягивается, после нескольких затяжек, не докурив, выбрасывает в окно. Я даже понять ничего не успеваю, да он, кажется, и сам ничего не понимает — за сигаретой полез машинально, потому что прижало его. Проняло. Он считает, что мне не на что сердиться, но я сержусь все равно, и его это достает.
Прищуриваюсь, кошусь на него с недоверием. У него за спиной лентами вьется ночь. Сквозь ленты пугают-вспыхивают фонари. Его два «фонаря» то и дело поворачиваются ко мне и не только на светофорах.
А может, такому, как ты, «за так» давали. За удовольствие. Там тоже люди.
Как бы ни раздражала, мысль эта вызывает на моем лице улыбку. Приполз, бедный, голодный, обездоленный... классный, чертяка. А что?.. Со мной тоже сработало когда-то.
Беру его за руку, и он тут же стискивает мою.
Он втирает мне, что ни в чем не виноват, сегодня оказался здесь случайно, а знают они его там все, потому что раньше он у них приходил... снимать показания со счетчиков?.. Нет, не в смысле рэкета. И что место, блин, нормальное, а по берлинским меркам — так вообще мейнстрим. Дорогой мейнстрим. И там тоже люди. Работают. И его не возбуждают.
А если меня странным образом возбудило?.. Бросаю ему насмешливый взгляд, которого он, надеюсь, не понимает.
Черт его... нас знает, думаю. Черт знает... с ним.
«Ты создан для любви».
А пусть думается — не боюсь этой мысли.
От соприкосновения с ним в меня вселяется некая бесшабашность. Чем меньше стану выяснять, тем меньше врать, может, будет. Хотя мне почему-то кажется, что врать он не привык. «Забыть» поставить в известность, правда, может.
Когда дома начинаю его домогаться, то есть, притягиваю к себе, цапнув пояс джинсы, он недоверчиво косится на меня — мол, я ли это? Куда подевалась та мегера из машины?..
Кроме того, я редко делаю первый шаг навстречу нашим шалостям — к чему, если он всегда «тут как тут»?
