хриплым. — Когда ты сказал, что я у тебя дома ... где именно мы находимся?
Удерживая мой взгляд, он произносит одно слово.
Это не на английском.
Мои инстинкты подсказывают, что это название города, но это не может быть тем, о чем я думаю. Я отказываюсь верить, что это правда.
Я шепчу: — Куда ты меня привез? Где это место?
Он молчит. Его глаза полны тьмы. Такая глубокая, непроницаемая тьма, что кажется, будто смотришь в бездну.
— Ты уже знаешь, где находишься. И здесь ты останешься.
Затем он встает и выходит из комнаты, закрывая за собой дверь.
24
Деклан
— У меня кое-что есть.
Звук голоса Казимира на другом конце провода приносит одновременно облегчение и мгновенное раздражение. — Прошло больше недели!
— Тебе повезло, что я вообще что-то нашел. Он делает многозначительную паузу. — Твой контакт в ФБР вышел на тебя?
— Ты чертовски хорошо знаешь, что он этого не делал, говорю я сквозь стиснутые зубы.
— Да. И мне пришлось убить троих мужчин, чтобы получить эту информацию. Так что не помешает немного признательности.
— Просто переходи уже к сути, черт возьми!
— Раз ты меня так любезно попросил, я сделаю это.
Его голос сочится сарказмом и самовосхвалением. Я бормочу себе под нос: — Этот чертов свинец меня убьет.
— Если повезет. Ты хочешь это услышать или нет?
Кажется, он удовлетворен тем, что мое молчаливое кипение — это да, и продолжает.
Я сразу же жалею, что он этого не сделал.
— Она в России.
Оправившись от шока, я спрашиваю: — Как? Мы наблюдали за всей страной. Аэропорты, автобусные терминалы, порты, все.
— Он скользкий ублюдок, вот как. А канадская граница, как известно, очень проницаема.
Канада. Он отправился на север. Черт. — Продолжай.
— Он угнал грузовик, сменил номера и контрабандой переправил ее через границу возле Ниагарского водопада. Умный ход, учитывая количество ежедневных туристических потоков, которые через них проходят. Грузовик был найден брошенным возле небольшого аэродрома в Гамильтоне, Онтарио. Они вылетели оттуда.
— Конечный пункт назначения?
— Родной город Малека. Москва.
Москва. Шестой по величине город в мире с населением более двенадцати миллионов человек.
И ни один из них не желает помочь нам найти Райли.
— Значит, она была жива, когда они покидали Штаты.
— Да. Хотя, судя по тому, что мне сказали, едва ли.
Это становится все лучше и лучше. — А теперь?
— Понятия не имею. Его след исчез. Никто точно не знает, где он живет, и никто в Москве не захотел со мной разговаривать.
Я огрызаюсь: — Тебе следовало предложить им деньги!
Он посмеивается. — Олигархов не интересуют деньги.
— Тогда в чем они заинтересованы? Что мы можем предложить им, чтобы они помогли нам?
После паузы Казимир говорит: — Я согласился помочь тебе в обмен на ценное одолжение. Личное одолжение. Это не распространяется на остальную Братву. Если вы хотите заключить сделку с Москвой, свяжитесь с ними сами.
Этот самодовольный придурок. Взбешенный, я рявкаю: — Я расскажу им о Максиме Могдоновиче.
— И я расскажу Толпе о твоей внеклассной шпионской деятельности. Шах и мат.
— Это не шах и мат, ты, притрушенный. В лучшем случае это патовая ситуация.
— Соглашайся не соглашайся. Суть в том, что я достал тебе информацию, которую ты искал. Теперь ты должен мне услугу. Я свяжусь с тобой, когда мне понадобится ее обналичить.
Он отключается, оставляя меня трястись от ярости.
Райли в Москве.
Как, черт возьми, я должен сказать это Слоан?
— Куда он ее увез?
Я оборачиваюсь на звук голоса Паука. Он стоит по другую сторону стола в офисе на конспиративной квартире и смотрит на меня затравленными, лихорадочными глазами.
Он прибыл в Нью-Йорк из Бостона два дня назад. С тех пор, насколько я могу судить, он не спал, не принимал душ и не ел. Он просто меряет шагами комнату, в которой находится, затем разворачивается и идет в другую сторону, все время скрипя зубами.
Он выглядит как семь оттенков дерьма. Два дюйма швов, расползающихся по виску от того места, где Малек ударил его рукояткой пистолета, не помогают.
Я засовываю телефон обратно в карман рубашки, складываю руки на груди и оглядываю его с головы до ног. — Тебе нужно немного отдохнуть.
Он настаивает: — Куда он ее отвез?
Я знаю его достаточно долго, чтобы знать, что он будет приставать ко мне с этим вопросом, пока не получит ответа. Поэтому я даю ему один, хотя не уверен, что его реакция заставит меня обрадоваться тому, что я это сделал.
— Москва.
Он на мгновение замирает, переваривая услышанное, затем хрипло спрашивает: — Как она?
— Едва жива, судя по тому, что сказал Казимир.
Он тяжело сглатывает, смотрит в пол, затем снова поднимает взгляд на меня и яростно спрашивает: — Во сколько я вылетаю?
— Ты не летишь.
Он делает шаг вперед, глаза сверкают, мускул дергается на его челюсти. — Я лечу. Нравится тебе это или нет, я еду в Москву. Это моя вина. Это моя ответственность. Я собираюсь найти ее.
Стараясь говорить ровным голосом, я говорю: — Ты пойдешь туда, куда я тебе скажу. Прямо сейчас ты нужен нам здесь.
Он разочарованно качает головой. — Я здесь бесполезен, и ты это знаешь. Я не могу сосредоточиться. Я не могу спать. Я, блядь, едва могу думать!
— Говори тише. Сделай вдох. Возьми себя в руки.
Он закрывает глаза, запускает руки в волосы и тяжело выдыхает. — Прости. Черт. Он опускает руки по бокам и смотрит в окно. Его голос понижается на октаву. — Я должен найти ее. Я должен. Я чертовски схожу с ума.
Что-то в его тоне заставляет меня пристально посмотреть на него.
Я знаю, что он тонет в вине за то, что произошло. Он винит себя больше, чем Слоан или я. Его страдания ощутимы. Он ходит под таким густым черным облаком страданий, что у него есть своя атмосфера.
Возможно, для этого есть причина, выходящая за рамки очевидного.
Внимательно наблюдая за ним, я говорю: — Мне нужно, чтобы ты присмотрел за Слоан, пока меня не будет. Я соберу команду, буду информировать тебя о наших успехах, как только мы доберемся туда.
— Я полечу! — рычит он, стуча кулаком по моему столу. — Я не спрашиваю разрешения!
Я не реагирую. Я просто стою и смотрю на него, пока он не понимает, что выдал себя.
Он никогда бы не говорил со мной с таким неуважением, если бы не его сердце.
Он опускается на стул рядом с собой, опускает голову на руки и стонет.
Через мгновение я тихо говорю: — Она не в твоем вкусе.
Он выдыхает. — Я никогда раньше не
