— Когда Кларетта снова увиделась с Муссолини?
— В Гардоне, когда он вернулся в Италию.
— Кто кого разыскал?
— Он поручил выяснить, где мы и что с нами сталось.
— Почему она решила последовать за ним в Гардоне?
— Потому что любила его.
— И как дальше сложилась ваша жизнь?
— Не знаю, можно ли назвать это жизнью. Сплошные муки, бесконечное ожидание, слабая надежда на чудо. Но, видно, время чудес миновало. Я была очень молода, но думаю, лучше них понимала истинное положение вещей.
— Чем в основном занималась ваша сестра на озере Гарда?
— Как всегда, ждала его звонка, ждала встречи. Только это и придавало ей сил.
— Она говорила о стычке с его женой?
— Говорила, но я не хочу об этом вспоминать.
— А вы в тот период видели дуче?
— Два-три раза.
— Где, при каких обстоятельствах?
— На вилле Фьордализо. Он произвел на меня удручающее впечатление: совершенно другой человек, усталый, морально сломленный.
— Клара понимала, чем она рискует?
— Думаю, да. Мы все были настроены крайне мрачно. Но она скрывала свои подлинные чувства, шутила, улыбалась, чтобы приободрить нас. Так или иначе, в одном она была уверена: она не покинет дуче, что бы с ним ни случилось.
— Когда вы поняли, что игра окончательно проиграна?
— Пожалуй, начиная с двадцать пятого июля.
— Как по-вашему, Клара предчувствовала, какая именно судьба ей уготована?
— Да. Однажды ночью она вдруг проснулась и говорит: «В него стреляли, а я рванулась вперед, чтоб заслонить. Поэтому сначала попали в меня, а потом и он упал». Увы, предчувствие ее не обмануло.
— А вы когда узнали о казни на пьяццале Лорето?
— К несчастью, я была далеко, в Испании. Утром взяла газету и узнала, что Клара погибла вместе с ним.
А вот как рассказывает об июльской ночи сорок третьего, которая стала роковой для фашизма, Ракеле Муссолини:
«Он приехал на машине часа в три-четыре ночи — точное время не помню, но уже светало. Я подала ему чашку бульона и спросила: «Ну как?» Он ответил: «Заседание только что кончилось». А я: «Ты приказал их всех арестовать?» — «Прикажу». — Но я-то знала, что ничего подобного он не сделает. Еще он сказал, что поедет к королю и должен переодеться в штатское. А я говорю: «То, что ты будешь в штатском, развяжет им руки. Они тебя опередят». Но Бенито объяснил мне, что ему необходимо ехать, ведь документ об объявлении войны подписывал не только он, там еще стоит подпись Его Величества. Я снова стала его отговаривать, боясь, что он уже не вернется.
Мы еще немного поговорили, потом я посоветовала ему прилечь: у него был такой усталый вид. Напоила его отваром ромашки, и он уснул, но поднялся чуть свет, чтобы к восьми быть уже в палаццо Венеция.
А на следующий день дом окружили человек триста солдат во главе с полковником. Были даже танки и орудия.
Я вышла покормить кур: кроме меня, в доме никого не осталось. Смотрю — навстречу мне офицер. «Это дом Муссолини?» — спрашивает. Я говорю: «Да, его». А он мне: «Знаете, вчера по радио передали, что его поймали в Милане с полным чемоданом мехов и драгоценностей». «Да ну? — говорю я. — Надо же, всех перехитрил!» Он вошел, огляделся: «А ничего вилла!» Я говорю: «Никакая это не вилла, это наш деревенский дом». Тут офицер заметил бюст моего покойного сына Бруно. «А ведь я его знаю, отличный парень! Мы с ним в начальной школе вместе учились. А вы с ним знакомы?» «Да, — говорю, — была знакома, это мой сын». Он как-то смутился, подошел ко мне поближе: «Нас не предупредили, что вы здесь. Я, пожалуй, пойду скажу полковнику, а то он тоже ничего не знает».
Они поставили у дверей охрану, чтобы никто меня не тронул, и вообще обращались со мной уважительно. А еще через день ко мне с черного хода пробрался паренек и говорит: «Я знаю, где сейчас находится ваш муж. Правда-правда, он в казарме карабинеров».
Вскоре я получила письмо от принцессы Мафальды. Она сообщала, что Бенито жив, просила не волноваться».
Старая, всеми почитаемая синьора Муссолини каждый день, до самой смерти, носила свежие цветы на тихое сельское кладбище в Предаппьо и, должно быть, вспоминала, как он сказал ей однажды: «Настанет день, и мы с тобою будем лежать вот здесь, рядом с Бруно и нашими стариками». Так оно и вышло.
Вуди Аллен: не без ошибок
Любовь — это прекрасно, но не забывайте и о холестерине…
Он точно такой, как в кино: рост метр шестьдесят, на носу круглые очки в черепаховой оправе, рыжеватые, редеющие волосы, маленькие руки, свитер в клетку гармонирует с носками, весь облик свидетельствует о неуравновешенной психике от природы застенчивого и пугливого человека, вынужденного часто обращаться к психоаналитику.
Красавцем его не назовешь, но ведь и Дастин Хофман красотой не блещет.
Аллен Стюарт Кёнигсберг родился в Нью-Йорке в 1935 году. Он вырос в еврейской семье, чтившей заветы Моисея и пророков, но, несмотря на строгое религиозное воспитание, священную Тору так ни разу и не открыл. Почему? У них в доме книг вообще не было.
Он, посмеиваясь, рассказывает историю своей семьи.
— Вам нравятся мои золотые часы? Я ими очень дорожу: они придают мне вид респектабельного англичанина. Мне их продал мой дед на смертном одре. Так, ничем не примечательная личность. Во время его похорон водитель катафалка забылся и погнал на третьей скорости, чтоб не отстать от других машин…
Мама чем-то напоминала Граучо Маркса. Не думайте, я не шучу. Жалованья отца нам не хватало. Она подрабатывала в цветочной лавке. Очень милая женщина, такая всегда серьезная. А отец вылитый Фернандель.
Мои родители принадлежали к отжившему миру, они ведь из Бруклина. Там все были такие: практичные, строгие, ярые противники разводов. Все их духовные ценности — это Бог и ковровая дорожка.
Полагаю, у родителей Аллена были и другие ценности, но профессиональный комик не может себе позволить сантиментов.
— Помню, мать мне в детстве говорила: «Если к тебе подойдет незнакомый человек, угостит конфетами и предложит покатать на машине — не отказывайся».
Отца уволили с работы: заменили машиной, выполнявшей ту же самую работу, но гораздо лучше. И что самое грустное: мать сразу кинулась покупать такую машину для дома.
Аллен провел детство в бедняцком квартале; отец с матерью ни разу не сводили его в театр, на концерт или в музей. У них были дела поважнее. Он бывал счастлив, когда болел, мог оставаться в постели и слушать по радио про похождения Супермена.
Правда, в синагогу он ходил, и время от времени ему удавалось стянуть доллар-другой из пожертвований на создание еврейского государства в Палестине. На эти деньги он покупал комиксы и ходил в кино.
