— Нет, нет, тут я никак не могу с вами согласиться, — возражаю я. — Я хочу жить, и хорошо жить, весело. Я хочу быть творческой личностью, с нормально функционирующей нервной системой, достойным членом общества, улыбчивой и оживленной, я хочу плодотворно над чем-нибудь работать, а не чахнуть, подчиняясь своим болезням с мрачным фатализмом. Я не хочу бесславно погибнуть, не достигнув цели жизни.
Мы еще немного поговорили о том, о сем.
— В любом случае Тобиасу сейчас намного лучше. Ему самому это, может быть, и незаметно, но я хорошо это вижу по многим мелким признакам. Ему гораздо лучше.
Тобиас кивает:
— Врач сказал, будьте внимательны, эта вещь действует как бомба. Через два дня после начала приема таблеток я сдал свою машину на металлолом. Она вышла из строя полностью — я переворачивался на ней шесть раз! Слава Богу, сам я отделался легким сотрясением мозга, и только. А сейчас я чувствую себя гораздо лучше, что верно, то верно.
— А твои страхи, — говорю я, — тебе не кажется, что тебя тяготит ваша связь с Гербертом, подспудное чувство вины, и все такое?
Тобиас хочет ответить.
— Нет, ни в коем случае, — привычно отвечает за него Герберт. — Ведь мы знаем друг друга уже лет двенадцать.
— Тринадцать, — говорит Тобиас, — тринадцать лет.
— Но мы не будем сейчас об этом говорить, — продолжает Герберт, — потому что общество, в котором мы живем, все еще нетерпимо относится к мужским союзам. Поэтому мы ничего не будем говорить. Но кое-что в наших отношениях друг с другом стало иначе. Поначалу наша связь была чисто сексуальной. Теперь это что-то другое. Мне приходится мириться с тем, что у него могут быть отношения с женщиной. А вот если бы он таскался за другими мужчинами, мне было бы очень неприятно.
Герберт вырос в детдоме, с мальчиками, у него никогда не было матери, да и вообще родителей. Его женитьбу на довольно уже пожилой Рут и тягу к мужчинам вполне можно понять. Так же, как и сохранение в тайне последнего обстоятельства. И посему Тобиасу нужно принимать пирацетам, а я все сильнее заболеваю, потому что за любовь всегда приходится платить здоровьем.
Тобиас смотрит в пол. То, что и ему приходится бороться с недугом, как ни странно, меня немножко успокаивает. Самую малость.
Я прошу Тобиаса забрать моего сына из школы, после окончания праздника, так как меня саму ужасает перспектива снова там оказаться. Тобиас тоже не хочет идти один. Он не знает, где находится школа, и у него проблемы с общением.
— Тогда давай поедем вместе, Тобиас, вместе нам будет нестрашно!
И мы заехали за Бени, который, мокрый от пота и устало-счастливый после игры, уже ждал меня в холле. Ведя машину домой, я готовила предстоящую агрессию.
«Я вам покажу! — думала я. — Этого Составителя Букетов я просто пошлю к черту, потому что не могу больше терпеть его тупость. Я научусь любить свое одиночество; сменю секретаршу на другую, которая не будет так меня раздражать, — и дам волю своим творческим способностям».
Затем я поехала в сауну. Уже во время езды я понимала, что ничего такого не сделаю. И сауну я уже подолгу не выдерживала. А короткий и торопливый поход в парилку, разумеется, не принес никакого расслабления. Нигде больше нет расслабления. Только ночь и постель еще могут мне помочь. Половинка таблетки, полчаса чтения, восточная мудрость — все суета! — и, усталая, я отключаюсь. Первый день конца.
Я прервала свой рассказ.
Меня переполняло чувство горечи… Я вдруг перестала понимать, почему это мне захотелось господину Тораку, клоуну по профессии, все это рассказывать. Он будет, как это делали многие за последние годы, делать мудрые комментарии, и ничего больше. Как я могла надеяться, что именно этот, абсолютно чужой человек сможет вытащить меня из моего кошмара?
— Сударыня, вы сомневаетесь?..
Почему, черт возьми, этот карлик всегда знает, о чем я думаю? Мне стало вдруг неуютно, показалось, что рядом существо из потустороннего мира. Возможно, что он просто обладает способностью читать чужие мысли по мимике или как-нибудь еще. Есть ведь такие. Торак улыбнулся.
— Ради Бога, старайтесь избегать двух вещей: не надо меня демонизировать, но и дискриминировать тоже. Примите меня таким, каков есть, любовь моя, но и не идеализируйте — тогда может ничего не получиться. Почему вы не рассказываете дальше?
— Вы хотели рассказать что-то о Вольтере. Мне очень интересно.
— О да, с удовольствием! — он поднял голову и задумчиво уставился в потолок.
— Вольтер был остроумнейшим насмешником, который, к тому же, всегда ополчался против стародавних предрассудков, острейший и удивительнейший интеллект своего столетия. Но вечная проблема философов в том, что они не пользуются сами своей мудростью. Его личная жизнь удалась ему куда меньше, чем творчество. Это было в 1750 году.
Он взял из вазочки орешек, подбросил его в воздух и поймал ртом.
— Его возлюбленной была маркиза дю Шатле, которая после нескольких лет совместной жизни изменила ему с молодым офицером маркизом де Сен-Ламбером, от которого позднее у нее еще был ребенок. Вольтер поначалу отреагировал несовременно ревниво, но затем вспомнил о своем хорошем вкусе и просил ее лишь о том, чтобы она не занималась этим под его носом. Во времена рококо секс в супружестве считался дурным тоном, и в высших кругах каждый мужчина содержал метрессу и каждая женщина имела любовника. Тогда жили очень свободно и фривольно!
Торак сделал небольшую паузу и бросил на меня нежный взгляд. Затем продолжил:
— Однако Вольтер невыразимо страдал; он страдал из-за рогов, которые ему наставляла возлюбленная, а также из-за того, что столь просвещенная и свободная от всяких предрассудков голова, как его, в такое свободное время, как то, не могла носить эти рога с надлежащей элегантностью. Эти перипетии личной жизни потрясали и угнетали все его существо. И хотя он пытался насмешками выгнать печаль из сердца, до конца это ему никогда не удавалось, и он стал постоянно болеть. Умер ребенок, и маркиза дю Шатле тоже умерла. Боль утраты подкосила его окончательно, вдобавок, в портретной капсуле кольца, которое он подарил маркизе когда-то, Вольтер обнаружил портрет своего юного соперника…
— Почему вы рассказали мне эту историю?
Торак сделал глоток чая и потер руки.
— Ну как же, ведь она повествует о всем с давних пор известном противоречии между разумом и чувством, желанием и возможностью и стоит, чтобы напомнить о ней.
Мы еще некоторое время помолчали; я размышляла над услышанным.
