— Но не в дуэте или ансамбле, — продолжала она. — Но это не его вина, я знаю. Так или иначе, он… фокусничает, другого слова я не подберу.
Я выпрямился в кресле, стараясь не подавать вида, что меня это задело.
— Исабель права, — заговорил граф. — Ты, бесспорно, талантлив, но слишком долго играл один, и как результат — непоследовательный темп, непредсказуемая динамика и даже замкнутость в общении. Все это говорит об одном: у тебя нет навыков ансамблевой игры. Он в задумчивости обхватил подбородок рукой, потирая пальцами отросшую щетину. — Что я действительно должен сделать, так это вернуть его к азам, собственно к виолончели, здесь у него повсюду проблемы. Лучше пока подождать с игрой в ансамбле.
— Но это совсем не то, чего хотела я, — воскликнула Исабель. — Меньше чем через две недели нам с ним играть в королевском салоне. Именно сейчас ему нужно больше упражняться в дуэте. Я не аккомпаниатор по найму, ему надо как можно скорее научиться играть на равных.
Слуга принес горячий шоколад. Я обрадовался перерыву, полагаю, граф тоже: он любил сладости почти так же, как был не в восторге от растущих разногласий с дочерью. Исабель набросилась на слугу: ей не понравилось, как он мешает сбивалкой в серебряной шоколаднице. Было что-то искусственное в ее тираде, но тогда я еще не понимал, что все это — придворный спектакль, и ничего личного. В такие минуты во мне разгоралась страсть: я готов был часами терпеть ее оскорбления, лишь бы лицезреть ее вздымающуюся грудь да сжимающиеся кулачки.
Граф решил вмешаться:
— Она имеет в виду, что игра дуэтом подобна парному танцу — нельзя наступать друг другу на ноги. Ты согласна? — Он сделал паузу, ожидая утвердительного ответа дочери.
Она же пожала плечами и вновь открыла рот, готовая обрушиться на меня.
Но граф опередил ее, заговорив на другую тему:
— Фелю, ты когда-нибудь ездил верхом?
— На муле, — быстро ответил я. — Я ездил на муле.
Она аж застонала.
— На муле, — повторил задумчиво граф. — Нет, не то, мул с седоком вряд ли ступает грациозно. — И добавил: — Я не поэт, но пытаюсь объяснить тебе, что такое единение. Это когда два голоса начинают звучать как один, но не вдруг, а постепенно, в динамике. Понимаешь?
— Думаю, да.
Воцарилось гнетущее молчание, вошел слуга, чтобы забрать чашки. Я с грустью смотрел на Исабель. С тоненькими усиками над губой, оставленными шоколадом, она была прекрасна. Перехватив мой взгляд, она провела рукой по лицу и улыбнулась — улыбнулась! Я был и счастлив, и потрясен.
— Я научу Фелю, — вдруг заявила она. — Отдайте мне его на недельку, и обещаю, наш дуэт зазвучит по-другому.
— Если это поможет. И доставит тебе удовольствие, — проговорил граф.
— Доставит. Но попрошу не вмешиваться. Никто не должен беспокоить нас. Для художника важно принимать решения самостоятельно.
Граф склонил голову набок, его невидящие глаза смотрели на меня с таким выражением, которое в былые времена, когда он мог видеть, означало бы озадаченность. Но он усмехнулся:
— Ты не собираешься подвергать его пыткам, надеюсь?
— Ну что ты, папа.
Услышав, что ее интонации смягчились, он с облегчением выдохнул и похлопал рукой по карману жилета.
— Чуть не забыл еще про одно дополнение к королевскому концерту. Бывший мой ученик будет в Мадриде и желает присоединиться к нам и послушать вашу игру.
Исабель, минутой раньше излучавшая уверенность, вдруг побледнела:
— Что за ученик?
— Если у вас могут быть секреты, — засмеялся граф, — то отчего бы им не быть и у меня. Оставайтесь и поломайте головы над этой загадкой.
Но мы оба хорошо знали имя самого известного ученика графа, того, о ком говорили повсеместно все эти годы, того самого, что топтал Листа. Аль-Серрас.
На следующий день я вошел в личную музыкальную комнату графа. Не успели мы обменяться приветствиями, я услышал, как Исабель защелкнула замок. Я немедленно подтащил свой стул к роялю и стал натягивать смычок.
— Нет, — сказала она и показала на парчовый диван в другом конце комнаты. — Садись. Мы совсем не знаем друг друга. Расскажи о своей деревне. О семье.
Я насторожился, но, начав говорить, вскоре поведал ей все: о жизни в Барселоне с Альберто и матерью, о прогулках по берегу моря, откуда до нашего дома рукой подать, и как давно это было, о странной разнице между людьми, одни знали и любили меня, но считали, что в моей игре на виолончели нет ничего особенного, другие, совсем мне чужие, похоже, возлагали на меня большие надежды, — правда, какие, я и сам не знал. Я сказал ей, что до сих пор не уверен, кем стану и что со мной будет.
Она, в свою очередь, была откровенна со мной:
— Я никогда не боялась быть худшей пианисткой в мире или лучшей. Я боюсь серости.
— Да, — протянул я, давая ей понять, что продолжаю слушать.
— В наши дни каждая женщина в мире играет. Недавно я услышала от одного из самых завидных холостяков Мадрида, что он думает жениться на первой встречной, которая заявит, что никогда не прикасалась к фортепиано.
Мы оба рассмеялись, и она ласково положила свою руку на мою. Я вжимал свою как можно плотнее в атласную поверхность дивана, только бы она не почувствовала ее дрожание. Я еще никогда не оставался наедине с женщиной, да еще за закрытой дверью. Я опустил другую руку поверх ее, так мы просидели не шелохнувшись несколько минут, и все же я заставил себя встать.
— Ты мне нравишься, и сама мысль, что я могу поставить тебя в неудобное положение, ненавистна мне, — сказал я.
— Тебя волнует моя репутация? — спросила Исабель с особым интересом.
— Я имею в виду плохое исполнение. Перед королевой-матерью. На нашем концерте.
— О! — Ее плечи поникли. Совладав с собой, она продолжила: — Ты, вероятно, считаешь себя счастливчиком, раз оказался здесь. В действительности же королевский двор всегда нуждается в свежей крови. Мои родители довольны своей рутинной жизнью, но молодому человеку здесь делать нечего, — робко улыбнулась она. — Я вижу, как ты на меня смотришь. Наверное, считаешь, что я выгляжу не слишком молодо.
Я поборол желание вскочить:
— Да нет. Я нахожу вас очень красивой. Особенно с этой прической.
Ей, безусловно, было приятно это слышать. Мои слова доставили ей удовольствие. Вскинув плечи, она пересекла комнату, направляясь к фортепиано: ее локоны раскачивались. Она села и сыграла первые такты пьесы, над которой мы вместе работали, — «Фантазия» Шумана для виолончели и фортепиано. Это была романтическая пьеса, сверхромантичная, считал я, требующая массы сложных движений рук, хотя в ней было несколько изумительных пассажей, в которых партия фортепиано отходила на второй план, следуя за виолончелью.
