В середине такта Исабель остановилась и повернулась ко мне:
— Шуман был на десять лет старше Клары, когда они поженились против воли отца. Я считаю, что разница в возрасте не имеет особого значения, а ты?
Моя голова все еще была занята музыкой. Я ответил:
— Не знаю. Полагаю, что проблема не столь остра, когда мужчина старше. Но представить женщину средних лет рядом с молодым человеком — довольно странно.
Исабель вновь повернулась к фортепиано. И через плечо бросила реплику: «Будь Клара еще моложе, это не помешало бы ей говорить, что Шуман напоминает ей ребенка».
Мы продолжили играть, но через несколько минут Исабель резко встала, оттолкнула банкетку и принялась ходить за моей спиной, я слышал ритмичное spiccato — постукивание твердых подошв ее маленьких башмачков по паркетному полу.
Когда мы только начали, из-за волнения я все не мог согреться, и сейчас мои пальцы еще оставались непослушными. Я попробовал играть гаммы, ожидая, когда Исабель вернется к фортепиано. Она подошла сзади, я спиной чувствовал это. После двух гамм я остановился.
— Нет-нет, продолжай, — произнесла она, и я уловил тепло ее тела. Она молчала, но мне казалось, что я чувствую ее дыхание. Закрыв глаза, я снова заиграл.
— У тебя получается не отвлекаться, — сказала она.
Я немного жестковато провел смычком по струне, но быстро нашел нужную интонацию. Когда все в порядке, я не замечаю ничего, что происходит вокруг.
— И правда, — услышал я и, даже не оглядываясь, легко представил себе вздернувшиеся уголки ее губ. — Ничто не беспокоит.
— Когда мне нравится то, что я играю. Сейчас же я просто упражняюсь гаммами.
— А ты сыграй, что любишь.
— Хорошо. — И я начал короткую, бодрую жигу из Первой сюиты Баха для виолончели без сопровождения.
— Интересный выбор, но снова соло. А ты не хуже меня знаешь, что есть вещи, которые лучше звучат с аккомпанементом, — сказала она. И я почувствовал, как моих плеч коснулись кончики ее пальцев.
Хорошо, что я выбрал быструю пьесу. Мои спинные мышцы, и без того бывшие в напряжении во время коротких ударов смычком, пока я играл жигу, сковало еще больше, когда руки Исабель двинулись с моих плеч вниз по спине. Дойдя до нижнего ребра, они поползли к животу.
Я взвизгнул и вскочил на ноги:
— Это плохая идея! — Стараясь говорить спокойнее, я продолжил: — Ты права, мы действительно должны играть дуэтом. Лучше завтра. Мы сможем наверстать упущенное время. — Я устремился к двери, держа виолончель перед собой, стараясь прикрыть тот физический эффект, который произвели ее прикосновения.
— Это не потерянное время, Фелю, — сказала она.
Но я был уже за дверью.
Полуденные занятия с графом у него дома да неделя, проведенная наедине с его дочерью, были не единственным, что входило в программу моего обучения в Мадриде. Мои благодетели, те, что финансировали мое пребывание в столице, граф Гусман и королева-мать, считали, что придворный музыкант обязан погрузиться в то, что составляет славу Испании: искусство, архитектуру, историю, — и непременно знать, чем занимается действующее правительство. Мать, которую беспокоили недостатки моего «немузыкального» образования, осталась бы довольна.
Почти каждое утро после занятий на виолончели меня отправляли на всяческие экскурсии, осмотры и лекции. В кортесы — чтобы послушать парламентские дебаты, в национальную библиотеку — чтобы больше узнать о знаменитостях и важных событиях. Я побывал в мавзолее короля Альфонсо XII, отца нынешнего короля, который правил всего десять лет. В Арабском зале Музея армии я увидел меч Боабдила, последнего исламского правителя Гранады, сдавшего свою цитадель врагу в 1492 году. Здесь много чего можно было узнать, особенно о правителях и войнах. Думаю, Энрике Мадрид бы понравился. Что касается меня, я не уверен.
Барселона представлялась мне городом, устремленным в будущее. Мадрид же — пыльный, непривлекательный, совсем не похожий на столицу — напротив, казался воплощением истории. Женщины водворяли на головы невообразимые шиньоны, их одежда изобиловала кружевами, и нередко можно было видеть мужчин в старомодных пелеринах. В Мадриде не найти такого места, что своей откровенностью и легкостью сравнилось бы с барселонским бульваром Рамблас. Разумеется, здесь были общественные места, такие, например, как парк Ретиро, где можно взять напрокат лодку и плавать на ней по соседству с утками. Граф и его жена предостерегали меня, советуя держаться подальше от тех мест, где собираются представители низших классов. Когда мы проезжали в карете опасные, с их точки зрения, кварталы, они говорили: вот здесь однажды произошло убийство — молодых людей зарезали, а в этом месте никогда не встретишь женщин, а вот этот мост облюбовали самоубийцы — река под ним мелководная, и частенько в воде можно увидеть тела погибших.
В Барселоне, где взрывы и мертвые тела, прибивавшиеся к берегу, не такая уж редкость, жители не выглядели такими напуганными, как мадридцы. В столице, где чувствовалась королевская власть, люди понимали, что им есть что терять. Страх загнал людей в угол: вечеринки только закрытые, жизни учились не на улицах, а в музеях, драмы разыгрывались в частных гостиных. Даже в кафе, столь популярных в Мадриде, не кипела жизнь, как в Барселоне.
Больше всего я любил те дни, когда меня отправляли в Прадо, огромный художественный музей со столетней историей. Здесь, в одиночестве, я созерцал творения Веласкеса, Эль Греко и Гойи. Но и тут не обошлось без сюжетов, посвященных батальным сценам, например, была картина Гойи, рассказывающая о казни защитников Мадрида наполеоновскими войсками. Из музея я всегда торопился во дворец, стараясь сохранить в памяти увиденное, чтобы обсудить работы испанских мастеров со своим наставником.
— Как тебе король и королева? — допытывался он у меня за обедом в тот день, когда я впервые увидел самую знаменитую картину в Прадо — «Менины» Веласкеса. Перед глазами возник край холста, изображенный вдоль левой стороны картины: зрителю предлагалось взглянуть на сцену из дворцовой жизни как бы со стороны, чтобы понять — перед ним нечто более реальное, чем традиционно приукрашенный придворный портрет. В центре, в облаке из глубокой тени, светловолосая инфанта Маргарита в окружении двух подружек, двух карликов и собаки. Король и королева, которые позировали Веласкесу для этой картины, показаны только на затуманенном заднем плане, в отражении зеркала. Более акцентирован, нежели королевская чета, мужчина слева, созерцающий лицевую часть холста, невидимую зрителю.
