Откидываясь на спинку стула, не свожу с него глаз.
Мы два совершенно разных человека.
Я принял крещение.
Он воспитан во грехе.
Наша единственная общая нить — женщина, которую мы оба подвели.
— Скажи мне кое-что, офицер… Я ведь могу называть тебя так? — я не отвечаю, и Танк продолжает. — Ты хотел когда-нибудь иметь детей?
Понятия не имею, к чему он клонит, но почти уверен, что не стану вытягивать из него показания, если мы будем продолжать это дерьмо, словно кучка баб в салоне красоты.
— Я не хотел детей, — признается он. — Я знал, что мой образ жизни не подходит для детей. Но у небес был другой план на мой счет. — Танк делает паузу и слабо улыбается, прежде чем продолжить: — В тот момент, когда я узнал, что мать Антонии беременна, что-то изменилось внутри меня. Я захотел стать лучше. Захотел быть достойным такого подарка, но уже вырыл себе яму. Я дал клятву и отказался от обычной жизни, и не мог нарушить ее только потому, что моя девушка от меня залетела. Никто бы меня не помиловал. Существует определенная линия. Ты сидишь по одну сторону от нее, а я по другую. Ты можешь перейти на мою сторону, но я не могу вернуться на твою, потому что, если я когда-нибудь так сделаю, моя дочь заплатит за это, а ни один ребенок не должен страдать за грехи своего отца.
Его глаза сужаются, когда Танк наклоняется вперед.
— Ты совершил дерьмовый поступок, используя мою дочь, чтобы добраться до меня, но твой план провалился, потому что я никого не выдам. Много крови побывало на моих руках, но крови моей дочери на них никогда не будет.
— Повторю в последний раз, так что слушай, старик. Я не использовал твою дочь. Я остановил Антонию на дороге пару недель назад, потому что она никудышный водитель. Это у нее от тебя? — не даю ему ответить на вопрос и продолжаю, подражая его позе, тоже наклоняясь над столом. — Я собирался забрать ее с работы и привезти к тебе. Она хотела, чтобы мы пообщались, чтобы ты увидел во мне то, что видит она.
— Все, что я вижу — это лживый полицейский, который воспользовался моей дочерью.
Беру свои слова обратно.
Он не дикарь.
Он тупоголовый сукин сын с проблемами самоконтроля.
— Посмотри получше. И увидишь мужчину, который заботится о ней. Я не планировал будущего с твоей дочерью. Я не хотел ни с кем делить свою жизнь, но то, как ее существование изменило тебя, изменило и меня. У меня нет врагов.
— Ты смотришь на одного.
— Потому что я делал свою работу? Поэтому ты считаешь меня врагом? — Танк открывает рот, чтобы заговорить, но я поднимаю руку. — Я полицейский, и притом посредственный. Это мое единственное преступление, Де Лука. Если бы не я надел на тебя сегодня наручники, это сделал бы кто-то другой. Другой коп, возможно, лучший в своем деле. Твой арест стал бы кульминацией его карьеры.
— Почему не твоей?
— Потому что внизу сидит женщина, которая страдает из-за всего произошедшего, и моя карьера не кажется такой уж важной, когда я знаю, что приложил к этим страданиям руку. У тебя есть выбор, Танк. Можешь держать рот на замке и брать на себя ответственность за оружие, но с твоим послужным списком тебе светит пятнадцать лет. И не забудь об обвинениях, которые выдвинут за сегодняшний день. Есть видео, как ты с оружием напал на полицейского, и есть новость о том, что один из наших парней находится в критическом состоянии с огнестрельным ранением в шею. Если он не выкарабкается…
— Я понимаю, — перебивает он. — Но это ничего не меняет.
— Сдай им Бендетти, и я заставлю их заключить с тобой сделку. Пять лет. Если будешь держаться подальше от неприятностей, то, возможно, даже получишь право на досрочное освобождение.
Понятия не имею, выполнимо ли, бля*ь, что-нибудь из этого.
Я словно гребаный фокусник.
Танк злобно смеется мне в лицо, и я морщусь.
Да, чувак, я тоже бы не купился на такое дерьмо.
Но нельзя винить меня за то, что я пытаюсь.
— Ты сам сказал, что ты посредственный полицейский, — указывает он.
— Я посредственный полицейский, зато хороший парень, — Танк поднимает бровь. — Хороший парень, который любит твою дочь, — выпаливаю я.
— Ты едва ее знаешь, — издевается он.
— Сколько времени тебе потребовалось, чтобы влюбиться в нее?
— Секунды.
— Тогда ты понимаешь, что это возможно, — отвечаю я, делая на мгновение паузу. — Заключи сделку со следствием, а я позабочусь об Антонии.
И сделаю это с удовольствием.
Глава 24
Антониа
То, что моего отца выволокли из клуба в наручниках, не было для меня таким уж шоком. Это было нормально и, если честно, стало облегчением. Потому что означало, что его враги не достали его. Означало, что одно из тел на полу принадлежало не ему.
И означало, что еще было время все исправить между нами.
Папа провел большую часть своей жизни, опровергая выдвинутые против него обвинения; я не сомневалась, что он победит и сейчас, в чем бы его ни обвиняли. Хотя я и не помню, когда для его ареста привлекали спецназ, но мой отец был жив, а у меня была вера.
Примерно на секунду.
Затем мой взгляд переместился на мужчину, ответственного за блестящие наручники, украшающие запястья моего отца. Мужчину, которому я доверяла, того, кто клялся, что не такой, как все остальные. Мужчину, которого, как я думала, могла бы полюбить и который любил бы меня в ответ. Марко должен был излечить мое сердце, а не разбить его безвозвратно.
Больше всего на свете я ненавижу, когда меня выставляют дурой, а именно ей я сейчас и являюсь. Тупая гребаная дура, которая так жаждала любви и привязанности, что потеряла бдительность и пригласила врага к себе на порог. Те тела, о которых я упоминала, вся эта бойня — из-за меня.
Виноваты я и мое глупое сердце.
И если мой отец никогда больше не увидит дневного света, это тоже будет моя вина.
Звук каблуков, стучащих по полу, привлекает мое внимание, и я поднимаю голову, сразу же замечая их владелицу. Она совершенно шикарная и неприлично богатая. Держу пари, ее туфли стоят больше, чем мой «Харлей».
— Антониа! — восклицает она, бросаясь ко мне.
Не закатывай глаза.
Она нужна, чтобы вытащить отца из хаоса, который ты создала.
— Мама, — коротко здороваюсь я, поднимаясь на ноги. Ее взгляд медленно скользит по мне, и на лице появляется выражение легкого ужаса.
— Что с тобой случилось?
— У меня был тяжелый день. Может, пропустим разговор о моем самочувствии?
— Я не это имела в виду, — возражает она. — Ты плакала.
Кто-нибудь, отполируйте для нее трофей.
— Да, потому что единственный родитель, которому не наплевать на меня, в настоящее время находится в камере, а люди, которые помогали ему меня воспитывать, либо мертвы, либо сидят в соседней камере.
Закрываю глаза, желая, чтобы правда не была такой суровой.
Мир стал немного менее уродливым.
Я не буду плакать перед ней.
Делая глубокий вдох, игнорирую боль, отражающуюся в ее глазах. Мама не должна чувствовать себя плохо. Она ушла от всего этого, и уйдет снова.
— Папа платит тебе кучу денег, чтобы ты ходила в этих дизайнерских туфлях. Заработай их и спаси его от тюрьмы.
Мама не делает ни единого движения, и я теряю терпение. Обвожу взглядом переполненный участок, пока не останавливаюсь на капризной пожилой дежурной, которая украла мои дыни. Протискиваясь мимо матери, направляюсь к ней, вспоминая свой последний визит сюда и пачку сигарет, которую заметила у нее в кармане. Прежде чем успеваю стрельнуть у нее сигаретку, слышу знакомый голос, зовущий меня по имени.
Голос, принадлежащий мужчине, о существовании которого я мечтаю забыть.
— Антониа, — повторяет Марко.
Как будто я, бля*ь, не слышала в первый раз!
— Нам надо поговорить, — говорит он.
