птицы, да Грапа одёрнула:
– Не птица то, лядащий резвится, соломенный дух. В старом стогу перезимовал у кого-то, теперь вот проснулся и радуется, что земля на лето повернула, что трава выросла. Придёт срок – будет новое сено, свежее, душистое, как он любит.
И глядя на остановившуюся Анну добавила:
– Ты меня слушай, а про травки не забывай, не теряй время.
Лядащий не отставал. Ветерком крутился возле них, покалывал травинками ноги, сдувал пылинки и пыльцу в глаза – шутил.
– Не боись, он не покажется. Шалит просто. Хорошо ему нынче.
Анна старалась в точности повторять действия Грапы. Но в какой-то момент сбилась, стала рвать всё подряд – решила сплести венок. Задумала вечером на реке пустить вплавь да загадать имя суженого. Бабушка когда-то рассказывала о подобном обычае.
– Ты что ж творишь-то, Анька! Гребёшь что ни попадя! – прикрикнула Грапа.
– Я для венка.
– Зачем тебе сдался?
– Хочу погадать, – покраснела Анна.
– То на Купалу принято по воде венки пускать да свечи к ним прилаживать.
– На Троицу тоже. Мне бабушка рассказывала!
– Оставь затею. Нельзя сейчас к реке. Ни мыться, ни купаться, ни просто бродить. На дно утянут!
Анна в который раз мысленно поблагодарила дрёму за то, что усыпила девчат. И ни Грапа, ни кто другой не подозревают о недавнем случае, что произошёл с ней.
– Ты… как себя чувствуешь? – Грапа смотрела изучающе.
– Вроде нормально, – удивилась Анна. – А что?
– Да ничего, – чуть фальшиво ответила Грапа. – Смирная ты последнее время, вот и забеспокоилась я – не случилось ли чего?
– О будущем думаю. – Анна почти не лукавила, её правда занимали мысли о дальнейшей жизни. А ещё немного тревожило непонятное желание отправиться в лес. Иногда настолько сильное, что хотелось ему покориться, и лишь доводы рассудка сдерживали это необъяснимое стремление. Помнила она про то, как легко перешла на иную сторону, слишком хорошо представляла неведомую силу, что таилась там.
Грапа продолжала внимательно её разглядывать, и Анна поспешила поменять тему, проговорила с сожалением:
– Тося ко мне переменилась…
– Ещё бы, – Грапа сорвала душистый любисток, растёрла в пальцах. – Боится за брата. Тянется Тимофей к тебе, беспокойным стал, ворона посылает сюда за новостями. Вот она и переживает.
– И мне он нравится. Очень! – призналась Анна. – Почему Тося против?
– Не прикидывайся дурочкой. На другой стороне он. Сам выбор сделал, примирился да приладился к нему. А тут ты перья перед ним распустила! Вот и мечется. О тебе все мысли.
Жалко было Анне Тимофея, но до чего приятно слышать, что не равнодушен он к ней! И она решилась спросить у Грапы:
– А если замену сделать?
– Это как же?
– Тимофея вернуть, а вместо него Тосю отправить.
– Шустра ты чужими жизнями распоряжаться! Ты была на той стороне? Знаешь, каково там? А человека посылаешь! Тимофей выбор сделал. Пошёл вместо сестры. Теперь там и останется.
– Была! И не раз была! Если б не Тимофей…
– Что он дался тебе, не пойму? У вас в городе полным-полно парней. Ты девка красивая, яркая, быстро найдёшь замену. Послушай меня – уезжай. Для твоего же блага советую. Не стану лукавить – не рады тебе здесь. Оня переживает, Тося сама не своя…
– Баба Оня из-за внучки переживает, а Тося из вредности! Не распоряжайтесь, что мне делать, а что нет! Я вашего совета не спрашивала, – Анна понимала, что лучше бы смолчать, но не могла остановиться.
– Ох и цекавая ты. Не держатся на языке слова-то. Смотри, не пожалей после! Когда все от тебя отвернутся!
7
От обидных слов Грапы Анна застыла. Где-то внутри скрутился ледяной комок, холодом закололо пальцы. Повернувшись, пошла она прочь, раздвигая руками травы. И не видела, что лёгкой изморозью оставляет след на нежных листочках.
А Грапа это заметила, охнула, прижала руки к груди не в силах поверить.
Мёрзла Анна.
Шёл изнутри холод, подбирался к сердцу, колол словно острый сучок.
Обхватив себя руками и пытаясь согреться, остановилась она под ярким солнцем. Подумала о бабушке и о Тёмке.
Словно ласковые руки прошлись по телу лучи, мягко скользнули по волосам. И спало напряжение, а следом вернулось тепло.
Зря она нагрубила Грапе. Только обидела человека. Неуютно им будет теперь под одной крышей. Неловко.
Попрошусь к Матрёше, – решила Анна. А откажет, пойду по дворам. Кто-нибудь сдаст комнату приезжей.
Долго стояла она, глядя на лес. И решившись, медленно пошла к нему.
Свежо, таинственно было в чаще. Приглушённый свет завис среди деревьев, перламутром переливаясь под робким ещё солнечным светом.
Птицы сновали в листве. Пересвистывались, щебетали, прославляли новый день. Стрекотали суетливые белки, возились и что-то беспрестанно искали в кронах.
Ступая по мягкому мху, неспешно брела Анна вперёд.
– Где-то должен быть переход, – бормотала под нос упрямо, – найду и останусь у Тимофея, он меня не прогонит.
– Ты видела его дом? Согласилась бы жить в таком? Среди нечисти? Быть готовой к внезапным визитам и встречам? – пытался предостеречь её внутренний голос.
Ответов на эти вопросы у Анны не было, и она старательно гнала их от себя.
Неподалёку зазвучало пение. Складно лились девичьи голоса. Звенела и переливалась красками мелодия, растворялась в воздухе, радовала душу.
Меж стволами замелькали белые платья – кружились в хороводе девушки, струились до земли зелёные косы.
Чем сильнее приглядывалась к ним Анна, тем сложнее было различить танцующих. Когда же подошла поближе – они и вовсе исчезли, стихло чудное пение. Лишь берёзы стояли кругом, разведя в стороны длинные ветви.
Обняла Анна ближайшее деревце, проговорила негромко:
– Ты меня видишь, Мара? Матрёша говорила, что видишь. Знаешь про оберег. Только потерялся он, подевался куда-то… Подскажи, как мне быть? Что делать? Запуталась я, себя не пойму.
Опустила ветки берёза, укрыла Анну зелёной завесой. Хорошо ей стало. Спокойно. Притихла подле ствола. Задремала…
…Девочки лет пяти-шести жались друг к дружке среди сугробов. В латанных валенках да истёртых тулупчиках, похожи были меж собой. Из-под платков выбивались, спускались почти до земли косицы – у одной чёрные, у другой – золотистые.
Быстро темнело, сильнее жалил мороз, всё теснее смыкались вокруг корявые ночные тени.
Обессилив от страха и холода, соскользнула одна на снег.
Вторая принялась поднимать, уговаривала:
– Надо идти! Вставай! Ну же!
– Мне тятя обещал, что заберёт. А сам не едет, – хныкала светленькая. Черноволосая смотрела серьёзно, с жалостью и обреченностью. Помнила она, как кричала прошлым днём мать, как проклинала бабку Петрину, что дурную весть принесла к ним в дом.
– Не отдам, не отдам! – выла волчицей. Отец и брат с трудом сдерживали её, не давали добраться до бабки.
Та же словно не замечала, говорила медленно, с усилием:
– Видение мне было. Требует Морена двух девочек. Выбирать будет. Пришло время.
– Не отдам… – просипела сорванным голосом мать.
– Придётся. Тяжело мне стало, не справляюсь. Ведающая новая нужна.
– Почему к нам пришла?? В деревне много домов, в каждой семье дочери!
– Морена велела ночку и зорьку привести.
– Ночку… – выдохнул
