Просто так же молниеносно спрашиваю:
— Да? Интересно. И долго ты так собираешься?..
Так вот, из-за чего ему некогда съездить со мной в отпуск.
Из меня рвется еще целая туча всего, всяких дурацких замечаний, вопросов и наездов. Вместе с тем мне жаль его за его дебилизм.
Ругаться с ним не хочется. Я не наехала — просто спросила спокойно и даже участливо. Он молчит.
Из-за нее?.. Это из-за нее?.. Нет... Пацан причем...
— Ей что — ребенка не на кого было оставить?.. — догадываюсь. — На бабушку, там... с дедушкой...
Молчание. Вот балбес.
– Ты-то ей чего помогаешь? Это даже не твой ребенок.
— У меня нет своего, — говорит он.
Ну, это, допустим, правда. И все же я не могу удержаться, чтобы не поднять на него брови.
Рик говорит:
— А почему бы и нет? Каждому мужику охота, чтоб у него сын был. Ну, кроме тех, которые, там... себе мозги водкой расхуяривали... или наркотой. Эти, там, бросают, не знаются, видеть не хотят.
И это все правильно, думаю. И ты не такой, думаю, ты бы не бросил. Ты даже чужих не бросаешь. Это все хорошо, но... мне от этого плохо.
— А если не сын?.. — произношу только.
— Чего — не сын?..
— Ну, если дочка...
— В смысле?..
— В смысле — бывают же еще и дочки...
Ему о детях поговорить захотелось — ладно... и из меня журчит-струится это:
— Мне, например, все равно было. Поначалу я даже не хотела знать.
— Почему?
— Это сложно передать словами. Я представляла, что будет мальчик и радовалась мальчику. Потом напредставлялась, нарадовалась и представляла, что будет девочка и радовалась девочке. По очереди. Оттягивала, оттягивала этот момент, когда узнаю и когда, обретя мальчика, потеряю девочку — и наоборот. Странно, да?..
Он смотрит на меня не мигая, будто наблюдает.
— А потом, когда узнала, что у меня не будет ни мальчика, ни девочки, подумала: «Пусть будет так, как будто бы у меня могли быть оба».
Меня одолевают самые смешанные чувства. Должно быть, я не привыкла еще показывать ему таких чувств, хотя, возможно, сейчас-то и должна была бы показать. Но я не знала.
Вот я и не прячу даже, не драпирую этих чувств — просто не знаю, как их показать.
Вместо этого даю вырваться на волю словам:
— Да, с ними так, с детьми.
И отчего-то тут же чувствую, что лучше бы я этого не говорила.
Он пристально смотрит на меня и произносит:
— В натуре.
И если за моими словами не слышно невысказанного, невысказанное слышно у него:
«Откуда тебе знать? У тебя их никогда не было. И что-то ты не очень рвешься их заводить».
Это, что ли, он подумал? Он тоже молчит. Возможно, наши переглядки длятся секунду, а может, вечность.
Возможно, он хотел сказать вовсе не это. Но если так — откуда тогда эта синхронность мыслей, которая следует теперь? А потому что ведь в моей скудной жизни как? Где не задавшиеся дети, там и... Миха.
— Ты с ним встречалась.
— Что значит — «встречалась»? — раздражаюсь я.
Не будет же он в самом деле теперь опять меня к тому ревновать?
– Мы встретились. Ну, то есть, как встречаются — случайно.
Как странно сейчас все вокруг нас и между нами. Так странно, что ни он, ни я не думаем смеяться над многозначительностью этих слов: «случайная встреча», над их особой значимостью для нас. Нет, сейчас что-то ясно говорит, что это — пройденное и не об этом сейчас речь.
— Да, я знаю. Я вас видел. Тогда.
— Скажи, пожалуйста, откуда ты все это узнаешь?
— А что, не должен был?
— Да нет. Мне скрывать нечего.
— Тогда... зачем... скрыла?.. — произносит он медленно и веско, с паузами между слов.
— А что, за каждый шаг перед тобой отчитываться должна? Слушай, ну тебя ж не это вовсе интересует. Наверно, хочешь знать, о чем мы говорили?
— Да ладно. О чем вы там могли говорить...
Что это с ним? Ведь что-то его гложет. Ему не понравилось, что я разговаривала тогда с Михой?
— Да, об этом говорили.
— Я думал, для тебя все это в прошлом.
— Просто он не знал, как у меня тогда все было. Он не знал и отчасти поэтому и...
— ...заехал тебе тогда?
Глаза его сужаются. В это мгновение будто чья-то невидимая рука тянет за шнурок и включает над его головой лампочку. Свет этой лампочки озаряет не только его лицо, но будто и всю его душу, и то, что сейчас творится в его голове, тоже показывает.
Я вспоминаю, в какую ярость его привело рукоприкладство Михи.
«Он ненавидит, когда бьют женщин» — наконец-то прозреваю я. — «Он этого хронически не переносит. Не может терпеть. И ему даже плевать, наверно, что за женщина — своя, чужая. Он пасть готов за это порвать. Что угодно сделать. И он... Тогда он защитил меня, да... Но будь на моем месте какая-нибудь другая женщина, на улице, там, в метро или в том борделе, он...» — думаю с внезапной грустью — «...защитил бы и ее. Да, он не терпит насилия по отношению к женщинам, но отчего мне вдруг от этого так стремно? И мало ли что он когда-то сам про них... про нас, то есть, говорил — сам он никогда и пальцем женщину не тронет, какой бы она ни была — такой, как его бывшая или такой, как... я».
А на лице его теперь еще кое-что.
«Да» — говорит его лицо. «Я — это я, а он — это он. Да, я настоящий мужик, а он настоящий говнюк. И я и пальцем не трону женщину, а он, тварь, тронул. Ту, которую любил когда-то. С которой жил. Которая когда-то носила его ребенка. Которую он трахал. Тебя. И как же ты после всего этого, после того как я разбил ему ебало, могла вообще в его сторону смотреть — не то, что разговаривать с ним?»
Я вижу, он не понимает. Во взгляде его колючее недоверие и даже неприязнь.
— Он должен был знать, — настаиваю я. — Я должна была ему рассказать, как это было у меня.
— Ты ничего ему не должна.
Тут он, кажется, прав — а меня судорогой сводит от недовольного осознания этого.
Он недоволен мной, а я недовольна им. И мы, кажется, немножко недовольны каждый — сам собой, я, по крайней мере.
Еще он не слышит меня, кажется.
То ли мое недовольство, то ли еще какая-то злость на него заставляют меня зацикливаться на том, что он, якобы, опять и попусту приревновал.
— Слушай, чего ты про него вспомнил?
— Это не я про него вспомнил, а ты, — говорит Рик. — Ты каждый раз про него вспоминаешь, когда разговор заходит о детях.
— Да потому что... в моей... гребаной жизни... они только от него и возникали, эти дети. Так вышло. Ты выяснить хотел — ну, выяснил. А хочешь, давай теперь тебя поразбираем?..
— Меня? А что тебя интересует?
— В самом деле, что меня может интересовать. О себе ж как не рассказывал, так и не расскажешь.
— Ну, расскажу — и что с того? Давай, спрашивай.
Где-то я это уже у него слышала и видела. Ах, да. Когда попробовала как-то раз завести разговор о его матери. Что же там такое было с его матерью?..
— Ну, например, про родителей твоих, — говорю. — Про маму...
Недоверие, разочарование и недовольство теперь видоизменяются. Теперь в его взгляде уже откровенная враждебность, угроза даже.
Будто сказать он мне хочет
«Нарываешься? Давай, попробуй».
Наверно, когда-то они вдрызг разругались, возможно, не разговаривают уже много лет и ему неприятно об этом говорить. Инстинктивно чувствую, что его неприязненное отношение к моей маме тоже берет свое начало в этом неблагополучии.
Черт, понимаю, что сейчас чертовски не время для этого — и твердо решаю приберечь это, оставить на потом, но обязательно как-нибудь выяснить.
Я чувствую, что я не просто сержусь и раздражаюсь — что мне теперь прямо плохо, реально больно, кажется. Так больно, что мне даже не хочется говорить ему: «Да пошел ты к черту, не буду я у тебя ничего расспрашивать, пока сам не расскажешь. Я тебе не инквизиция».
На этом все замирает. Мы уходим в себя и не разговариваем друг с другом, затем все будто затирается и возвращает нас к вечерним ласкам и объятиям, как будто не было ничего. И лишь какое-то время в воздухе витает этот запах. Еле уловимый, но тревожный, пугающий запах слов «разлад», «расстройство», «размолвка»...
