Он наблюдал. Он всегда наблюдал.
Она узнала об этом во второй раз, когда ее выставили на аукцион, и двое мужчин, взявших ее домой на неделю, оказались задушенными колючей проволокой в первую же ночь, пока она ходила в туалет. Она вышла, чтобы увидеть, как он положил черную вечную розу на столешницу, вместе с набором одежды, в которую она могла переодеться, и его непохожие глаза встретились с ее глазами, прежде чем он ушел. Роза, самая красивая из всех, что она когда-либо видела, полностью черная и застывшая во времени, была первым подарком, который она помнила, как получила, а одежда — самой мягкой тканью, касавшейся ее кожи. Она забрала их с собой.
Это повторилось в третий раз в секс-клубе, и в четвертый, и в пятый, и снова, и снова, пока она и остальные организаторы не узнали — любой, кто делал ставки на нее, умирал. Тем не менее, она приносила большие деньги, поэтому ее снова и снова выставляли на сцену, и каждый раз он был там, чтобы убить их.
Ей потребовалось некоторое время, чтобы понять, что это, скорее всего, игра для него. Мужчина, которому не все равно, не оставил бы ее стоять там голой, готовой к покупке.
И все же она стояла там, никчемная, выброшенная, невостребованная.
Она вздрогнула, когда черная дыра в ее сознании открылась, маня ее, призывая упасть в нее и забыть обо всем остальном, позволить всему, что связано с ее существованием, быть раздавленным, пока от нее самой ничего не останется.
Язык мужчины коснулся ее шеи, и отвращение поселилось в желудке, ненависть к своему телу усиливалась по мере того, как черная дыра становилась все ближе, и она устремилась к ней. Пятнадцатому было бы все равно, если бы она была в кататонии, ему было бы все равно, если бы ее не было, лишь бы ее тело было. Но прошло много лет с тех пор, как кто-то полностью использовал ее, и она не могла понять, как этот монстр средних лет оказался так близко.
Где он был?
— Сэр, вам нужно оплатить, прежде чем вы сможете сделать пробу. — Голос сбоку, одного из аукционистов, прорезался. Ощупывающий мужчина выпрямился, давая ей мгновение облегчения, чтобы собраться с мыслями.
Лайла сделала шаг назад, вдыхая, чтобы контролировать спираль, по которой двигались ее мысли, зная, что потеряет себя, если пойдет на это, но сопротивляться было трудно.
Мужчина передал пачку денег аукционисту, и Лайла снова осмотрела клуб, пытаясь понять, был ли там дьявол.
Его не было.
Сглотнув горькое разочарование, она попыталась придумать, как ей выйти из этой ночи практически невредимой.
— Пойдем, милая. — Пятнадцатый положил руку ей на талию, и она посмотрела на обручальное кольцо на его пальце, гадая, знает ли его жена, что он вышел на улицу с намерением трахнуть девушку вдвое моложе себя. Но это было не ее дело. Они сами вырыли себе могилу, и она не испытывала угрызений совести, когда они в нее упали.
Когда они вышли на улицу, у нее заколотилось сердце.
На улице.
Она любила улицу.
Но она не видела его, очень мало. Ее детство и юность прошли в специальных тренировочных домах. Некоторые из них были под землей, некоторые над землей, но они всегда были замкнуты в себе, ее кровать стояла в подвале вместе с другими детьми. Теперь она жила в общежитии с другими девочками, в большом и хорошо охраняемом комплексе, но им не разрешалось выходить наружу без причины и сопровождения. Это была одна из единственных причин, по которой она с нетерпением ждала аукциона, потому что если кто-то выиграет ее, она сможет хоть на мгновение выйти на улицу, почувствовать ветер и увидеть небо, хотя бы на короткий миг.
Мужчина вывел ее через черный ход клуба в переулок, который выходил на парковку.
— Оставайся здесь, пока я беру машину, — проинструктировал ее Пятнадцатый. — Мне не нужно говорить тебе, что случится, если ты попытаешься убежать, не так ли?
Она покачала головой. Она знала, что они делают с теми, кто убегает. Ее единственный друг сбежал, когда они были детьми, и она знала, что они охотились за ней и по сей день. Синдикат, организация, владевшая всеми рабами, никому не позволяла сбежать. Однажды она тоже сбежала, и ее поймали. И она на собственном опыте убедилась, что они делают с теми, кто убегает.
Отогнав воспоминания, она осталась на месте. На ее легкое согласие он улыбнулся и ушел.
Стоя в одиночестве на краю аллеи за зданием, Лайла подняла шею вверх, чтобы взглянуть на ночное небо, и у нее сжалось сердце от того, что она не увидела ничего, кроме темноты. Она знала, что в городе по ночам не видно звезд, и надеялась, что они будут. Слишком давно она их не видела, и слишком мало за свою короткую, но тяжелую жизнь. Но сегодня ночью не было ничего, ни луны, ни звезд, только бесконечная чернота, усеянная серым дымом и облаками.
Иногда она задавалась вопросом, в чем смысл ее существования, когда будущее выглядело таким же, как небо — мрачным, безнадежным, бесконечным. Но потом она напоминала себе о единственной вещи, которая заставляла ее идти вперед, о поиске одного маленького ответа, который заставлял ее просыпаться каждое утро и смело идти вперед.
Внезапно волосы на ее шее поднялись дыбом.
Сначала до нее донесся его запах, который она вдыхала всего несколько раз за все те годы, что он наблюдал за ней, запах, который запечатлелся в ее сознании. Она была так близко к нему всего несколько раз, и она не знала точно, как он пахнет, потому что в ее жизни было не так много приятных запахов, но он был отчетливым, мужским, и это был он.
Она знала, что он был позади нее. Она чувствовала его дыхание на своей макушке, ощущала тепло его крупного тела у себя за спиной, чувствовала, как ее дремлющие чувства оживают, как всегда при контакте с ним. И когда он был у нее за спиной, она всегда чувствовала себя одновременно и преследуемой, и желанной — дихотомия эмоций, которую ей самой было трудно осознать.
Боже, она ненавидела его, ненавидела свою реакцию на него, ненавидела то, что хотела ненавидеть его еще сильнее, но не могла, и ненавидела то, что он знал это, но его это ничуть не волновало.
Она оставалась неподвижной, не нарушая тишины ни единым словом. Она задавала ему этот вопрос несколько раз, и каждый раз он запутывал ее мысли, оставляя ее в замешательстве, разочаровании и гневе. Сейчас она просто держала злость в себе, как делала это на протяжении многих лет. Злость была хороша. Злость заставляла ее чувствовать. Злость напоминала ей, что она все еще жива.
— Тебе понравились его прикосновения?
Голос, его голос, тихо прозвучал у нее за спиной. Если бы у смерти был голос, то это был бы его голос. И снова она не знала, на что похож его голос, потому что ей не с чем было его сравнить. Но она знала, что в своей жизни слышала голоса многих мужчин, и его голос, без сомнения, был самым опасным из всех.
Он напомнил ей смутную историю, которую, как она помнила, кто-то рассказывал ей, воспоминание было блеклым и, вероятно, возникло еще до того, как она попала в эту жизнь — историю о человеке, игравшем на трубах и заставлявшем всех грызунов в городе следовать за ним, прямо с края обрыва на смерть, счастливо и весело пританцовывая. У него был такой голос — глубокий, манящий, соблазнительный, голос, который мог вести людей в беспамятстве к обрыву и к собственной гибели, заставляя их наслаждаться этим, пока они оставались слепыми. Опасный, опасный голос опасного, опасного человека. Голос смерти, манящий смертных испытать свою смертность.
Ей просто повезло, что она нашла его, одного из всех людей, в ту роковую ночь много лет назад.
Она молчала, не желая подражать его голосу.
— Я задал тебе вопрос, flamma, — напомнил он ей снова.
Я тоже, хотела сказать она.
Она не знала, почему он так ее назвал. Она была уверена, что он знает ее имя, и еще больше была уверена, что это настолько близко к ласковому обращению, насколько это вообще возможно для такого мужчины, как он. Вначале, когда он называл ее так, это наполняло ее надеждой и давало чувство принадлежности. Когда надежда угасла, она поняла, что это ничего не значит. Это раздражало ее. Она не была для него ничем. Такой человек, как он, не привязывается ни к чему.
