неловко, будто все вокруг знают, что он мне предложил.
— Варвара, — раскатисто начинает Воронцов и, не удержавшись, добавляет: — Тронь. Ты готова дать мне свой положительный ответ?
— Нет, — отвечаю я, понимая, что попадаю в словесную ловушку.
— Тебе надо еще время, чтобы смириться? — приподнимает он идеальные брови.
— Я уже сказала, что ваше предложение мне не подходит, — как же меня злит, что на наглость босса я вынуждена отвечать предельно корректно.
— И что же тебе мешает? Я не жмот, хорош собой, Эстель тебя ждет.
— Я замужем!
— Не ври, Варвара, — усмехается он. — Я же смотрел твое личное дело.
— У меня гражданский брак! — вру я.
— И давно? — иронично уточняет Воронцов.
— Год! — а что я могу еще сказать.
— Если он на тебе за год не женился, то и не женится. На кой хрен тратить на него время?
— Так и вы не женитесь! — киплю я.
Можно подумать, единственное, что нужно женщине — это штамп в паспорте.
— Зато я компенсирую тебе потраченное, заметь, с удовольствием время.
С удовольствием? Какое самомнение! Даже если не брать в расчет одну маленькую пикантную деталь моей жизни, я что-то не припомню особого восторга от того, как он лапал меня.
— Муж тоже компенсирует.
— Ну да, и поэтому ты, Варвара, горбатишься сменами по двенадцать часов? Что там за компенсация? Стихи? Ромашки?
— Виктор Андреевич, оставим этот разговор, — на выдохе говорю я, чтобы не закричать от его непрошибаемости и бесцеремонности. — Я свой ответ дала, заметьте, отрицательный. И за последние часы ничего не изменилось.
По мере моей короткой тирады, Воронцов хмурится.
Похоже, он всерьез не ожидал отказа.
— Ничего не изменилось, говоришь? — задумчиво произносит он, засовывая руки в карманы распахнутого кашемирового пальто, ценой в несколько моих зарплат. Покачнувшись на пятках, он делает пугающий меня вывод:
— Значит, стоит создать тебе новые условия. Теперь, Варвара, для тебя все изменится.
Очень не нравятся мне слова Воронцова.
Ничего хорошего я от него жду.
В смятении смотрю ему вслед, кусая губы.
— Варя, ты закончила? — окликает меня старшая по залу.
— Один стеллаж остался, я сейчас, — торопливо отзываюсь я.
Она неплохая, но дама с настроением. Не хочется ее злить, а то может поставить мне смены не в секции элитного парфюма, где чек дороже, а в массмаркет. Там, конечно, берут больше, но выгоднее продать один Том Форд, чем пять тушей Мэйбеллин.
— Поторопись, я домой хочу, — ворчит она в ответ, но вроде беззлобно.
Я тоже хочу, хорошо еще, что мама может вечерами забирать Тимошку из сада.
Магазин закрывается в восемь. Пока все расставишь, пока сверишь, пока соберешься… Уже девять. А надо еще в магазин зайти.
Уже подходя к дому, кошусь на супермаркет, светящийся огнями невдалеке.
Нет, не пойду. Иначе, навьючусь как верблюд. Глаза всегда разбегаются: и то надо, и это. А потом по гололеду тащиться с тяжеленными сумками. Завидую тем, кто за рулем. Машина мне бы не помешала. Я и на права сдавала, хотя это было так давно, что кажется в прошлой жизни, но машина мне не по карману. А жаль. Секции, врачи, супермаркет…
Но чего нет, того нет.
Зайду в магазинчик у дома на углу.
И все равно это решение меня не спасает. Вроде и взяла всего ничего: молоко, ряжежнку, хлеб, творог, пачку пшенки, масла бутылку, а уже тяжело. А тут еще на глаза мандарины попадаются. Живо вспоминается запах в приемной. Аж слюна выделяется. Мандаринчики лежат такие нарядные, манящие. Но у Тимки диатез, а он точно захочет…
Махнув рукой попросила пару килограмм и еще бананов гроздь, чтоб ребенка отвлечь после пары мандаринов.
В общем, возвращаюсь я как обычно. С огромными пакетами, впивающимися до боли в пальцы, даже сквозь перчатки, и спину после дня на каблуках ломит, будто мне не двадцать четыре, а все семьдесят.
И опять я сегодня не успела забрать зимние сапоги из починки. Так и бегаю в осенних. Хорошо, еще недалеко до работы, да и морозов пока нет. Вообще зима какая-то мрачная, непраздничная. Надо что-то придумать. Хоть гирлянды на окно повесить, снежинок вырезать. Тимке нужен праздник.
Везет мне сегодня только в одном. Дверь подъезда придерживает чуть обогнавший меня муж Валентины, соседки сверху. Он тоже тащит сумки, только ему это явно дается легче.
Так обидно становится за себя от мысли, что мне всегда все придется таскать самой.
Ну, ничего. Тимка вырастет и будет мне помощником.
Я сама морщусь от своих надежд. Нельзя возлагать на ребенка такие ожидания. Пусть он вырастет, будет здоровым и счастливым. За всех нас.
Чего раскисаю? Не хуже других живем. А красивая жизнь… она для таких как Воронцов.
— Тише, уложила уже, — ворчит мама, когда я, поставив пакеты в прихожей, со стоном разгибаю скрюченные пальцы. — Все тебя ждал. Две сказки пришлось прочитать.
— Все хорошо? — задаю ежевечерний вопрос, тяжело опускаясь на старый пуфик под ключницей.
— Плохого не было, — привычно отвечает мама. — Устала? Я курицу сделала, как ты любишь. В банке.
В животе тут же заурчало, отзываясь на эти слова. Без обеда как никак. Да я и правда люблю этот старый рецепт, который мама когда-то вычитала в журнале.
— А Тимка как же? — с запозданием волнуюсь я.
Нам педиатр сказал пока от курицы отказаться.
— Я кожу сняла, и на всякий случай дала таблетку. Вроде не чесался.
Ладно. За всем не уследишь. Я и сама мандарины приперла.
— Устала? На тебе лица нет, — чуткая мама улавливает мое упадническое настроение. Что ей сказать? Что мне еще раз дали убедиться, что ничего кроме роли постельной грелки мне не светит? Приличных мужиков мне встретить негде. Они если и бывают в магазине, то в основном женам духи покупают. А так… кому я нужна с прицепом? Только однокласснику-Жорику. Да вот мне он не нужен.
В школе надежды подавал, а теперь… охранник на автостоянке. Да не то беда, что охранник, а то, что в субботу в девять утра Жорик уже с бутылкой пива на лавочке у подъезда.
Женихается последние полгода. Но он зовет Тимку спиногрызом.
Это для меня все. Барьер.
Что маме рассказать? Что я хочу нормального женского счастья?
Чтобы сумки таскала не я, чтобы ругаться из-за цвета обоев, чтобы подкладывать любимому самые вкусные кусочки. Семью хочу, мужа, Тимке отца. Как растить пацана без мужского авторитета?
— Да, ничего, мам, — вздыхаю я, оставляя горькие мысли при себе. Она сама растила нас одна, овдовев в двадцать три, еще совсем девчонкой. —
