— Ты правда больше не сердишься? — спросила Синтия, веря и не веря, но все же с явным облегчением.
— Нисколько не сержусь, — ответил он, хотя это было не совсем так. Но если он сумел сдержаться и укротить свой гнев тогда, в Рождество, какой же смысл сейчас признаваться в этом смутном, невнятном недовольстве, которое он все-таки ощущал? Рождество казалось теперь таким далеким, и вообще пора было идти в гости.
— Не знаю, что на меня нашло. Может, и в самом деле из-за этой Нэнси.
— Не смеши меня! Уверяю, тут тебе не о чем беспокоиться, — ответил он, прекрасно понимая, что ко всему произошедшему Нэнси никакого отношения не имеет.
— Скажи честно, ты с ней спишь?
— За кого ты меня принимаешь? Одна ее африканская завивка чего стоит! — Клэй расхохотался. — Неужели ты думаешь, что я не смог бы найти себе чего-нибудь получше?
— Не так уж она и плоха, — сказала Синтия по-прежнему неуверенным, полным тревожных сомнений тоном. (Господи, сколько раз он видел точно такое же выражение на женских лицах!)
— Да брось ты о ней думать! Мы с тобой любим друг друга и нам хорошо вместе, а все остальное чепуха, ну да, естественно, у нас возникают какие-то проблемы. Твой срыв — может, это просто реакция на серьезные перемены в твоей жизни, ко всему ведь надо привыкнуть.
— Какой ты добрый, Клэй, спасибо! — Она выжидательно посмотрела на него, как будто он мог еще просветить ее относительно ее же собственного поведения. Нет, тут ей не повезло. Ему нечего было добавить к тому, что он уже сказал. Поднявшись с дивана, он протянул ей руку и помог встать.
— За нас! — сказал он, и они чокнулись бокалами с шампанским.
Он посмотрел в огромное итальянское зеркало в золоченой раме, которое она купила на следующий день после Рождества и которое ей доставили и повесили спустя еще два дня. На ней было ее свадебное платье абрикосового цвета (роскошная блондинка, иначе не скажешь!), на нем — смокинг с широкими лацканами. В обрамлении золотых барочных завитков они оба выглядели потрясающе. Идеальная пара. Если бы он немного сбавил вес — хоть сейчас на обложку журнала.
— Ты такой милый! Мне было плохо без тебя. — Она поцеловала его. Голос прозвучал чуточку фальшиво — как будто и говорил, и целовал его кто-то другой, а она только при этом присутствовала. Но губы у нее были мягкие, податливые.
Ему ужасно хотелось узнать, что творится у нее в голове: если бы он знал, что на самом деле движет ею и как она к нему относится, он бы предпринял определенные шаги и постарался вернуть ее былое расположение. Но пытаться понять, что у другого на уме, особенно если этот другой женщина — занятие совершенно бесполезное, и он давно от этого отказался.
Вообще-то ему нравилось, когда в людях чувствовалась некая загадка, это его подстегивало. Жизнь тогда становилась рискованнее, острее, и именно этих ощущений он ждал от любовных интриг, именно потому отдавался им так самозабвенно.
Он любил повторять, что если бы люди умели видеть друг друга насквозь, жить было бы невыносимо скучно, ведь все известно заранее. Поскольку человек необычайно склонен к конформизму, каждый стал бы думать как все и мысли стали бы столь же заурядны, как трепотня на вечеринках.
Если бы разум лишился драгоценной непроницаемости, заявил он однажды Джеральду, исчезло бы единоборство с ангелами, тайный экстаз и неожиданное, таящее опасность для устоев озарение. Прогресс был бы невозможен. Разве вчерашние крамольные мысли — молчаливое отрицание догм, бунт против учителей и наставников — не есть основа завтрашних великих идей?
Конечно, сам-то он необыкновенно выигрывал от умения скрывать свои мысли. Правда, научился этому поздновато. Его мать, женщина въедливая, пуританка, превыше всего ценившая честность, обладала умом любознательным и острым. Она сумела убедить своего сына в том, что видит его насквозь. Из-за ее воображаемого всезнания он упустил массу возможностей по части приобретения сексуального опыта и вообще был чересчур послушен и несамостоятелен. И когда он женился, то первое время ему казалось, что Мэрион тоже читает его мысли. Потребовались годы, чтобы научиться успешно лгать и понять, что при некоторой осторожности и продуманности поведения он может спокойно вести свою собственную, скрытую от нее жизнь. Так оно и было до самого последнего года, когда она наняла сыщиков и устроила за ним слежку.
Но ни Мэрион, ни сыщикам не дано было пробиться сквозь надежную стену, ограждавшую его сознание от постороннего глаза. Ах, как радовался он тому, что все эти скрытые замыслы и стремления, эти тайники и извивы его ума доступны только ему, ему одному и никому больше. Он не мог понять, почему современные философы так убиваются по поводу обособленности современного человека, его одиночества, отчужденности и так далее. Ему никогда не бывало одиноко, и когда он думал о том, как жили люди раньше — большими семьями в маленьких сельских общинах, где каждый знал про каждого все, вплоть до снов, — он содрогался от ужаса.
Синтия сунула руки в рукава нового норкового манто, которое он галантно ей подал. Она уже надушила подкладку какими-то дорогими терпкими духами. Ее волосы упали на воротник, словно струи золотого дождя. Как приятно быть рядом с ней! Она никогда не догадается, насколько ему это приятно, а все благодаря волшебному свойству ума оставаться для других тайной за семью печатями. Вот и сейчас он мог, не опасаясь, что она об этом узнает, мысленно сравнить ее упругое, налитое тело с худосочным бледным телом несчастной Сэнди Имис.
Однако ему самому очень хотелось бы знать, какие мысли бродили в эту минуту у Синтии в голове и какие чувства ею владели.
— Я так волнуюсь, — говорила она, — все-таки мой первый выход в Нью-Йорке.
Кто же ты на самом деле? — стучал в его голове невысказанный, отчаянный, бессмысленный вопрос. Она уткнулась подбородком в мех и, войдя в лифт, подняла на него глаза. Он привлек ее к себе и не отпускал, пока лифт не остановился на первом этаже.
На фоне остальных женщин Синтия была самая молодая и привлекательная. Всего собралось человек двадцать пять, в основном люди солидные, пятидесяти- и шестидесятилетние, так или иначе связанные с ним по линии бизнеса. Жены их по большей части были малосимпатичные и чем-то напоминали ему его мать, которая умерла примерно в таком же возрасте. Энергичные, напористые, кожа у них сухая, как пергамент, и от всех почему-то пахло пудрой. На пальцах у них было столько колец, что напрашивалось сравнение с кастетом. Неудивительно, что смуглолицая изящная Мэрион из Маунт-Хилла в Мичигане так и не сумела найти с ними общий язык. И у Синтии тоже ничего не получится.
