Я сразу понимаю, о чём она спрашивает. Нет нужды уточнять.
И я, стараясь не придавать излишней эмоциональной окраски своему рассказу, сухо посвящаю её в мою часть истории о прошлом.
Лада не причитает, не заламывает руки. Словно уже и сама догадалась, что это возможно, не доказывает, что такого не может быть. Выслушивает мой ответ и вздыхает:
– Понятно. Значит, водитель рассказал отцу об увиденном и тот сразу поспешил избавить свою дочурку от нежелательных знакомств. Впереди намечался разговор о выгодном – ему выгодном – браке, а на мои чувства им всегда было попросту наплевать.
– Уверен, он считал, что поступает как лучше для тебя, – мягко замечаю я.
– Он поступил как лучше для его грёбаного бизнеса! – в запале вырывается у Лады. – Он сделал меня заложницей в этом браке. Я не была счастлива ни секунды. Моё счастье, моя любовь остались на вокзале, в твоих объятиях, Глеб. Меня лишили всего… Они забрали у меня всё…
Она всё же начинает тихо плакать. У меня душа рвётся в клочья от несправедливости, с которой ей пришлось столкнуться. Больно, когда предают. Я знаю. Я так долго жил с этой болью. Но осознать, что тебя предали собственные родители… Я не представляю, каково Ладе сейчас.
Чем больше проходит дней со времени нашей поездки, с момента её признания, тем яснее у меня в голове бьётся мысль, что лучше не затягивать с разбирательствами. Просто на всякий случай.
Лучше действовать на опережение, пока этот недомужик считает, что у него всё под контролем.
Но Лада снова и снова умоляет меня дать ей ещё немного времени.
Дескать, она не готова встречаться с ним и с матерью. И я мирюсь, покуда это возможно.
Вернувшись с работы в очередной день, я застаю Ладу поливающей слезами свой телефон. Бимка жалобно поскуливает у неё на коленках. И я бросаюсь к ним, чтобы выяснить, в чём дело.
– Что случилось, Лада? Что случилось, моя хорошая? – покрывая поцелуями её влажное от слёз лицо, спрашиваю я.
Она открывает статью о своих фальшивых похоронах. Я бегло читаю текст, попутно разглядывая снимки, но не понимаю, что так сильно расстроило её.
– Это же всё бред, – успокаиваю девушку. – Ты жива, с тобой всё в порядке. А этот твой… муж просто мошенник и преступник.
– Не в этом дело, – всхлипывает Лада. – Это Лёша. Это мама. – Она показывает их мне на фото. – Куча знакомых. Ты видишь на лицах печаль? Скорбь? Жалость?
– Похороны всё больше стали светским мероприятием, – осторожно говорю ей, боясь ранить.
– Это Ника. Ты помнишь мою подругу Нику? – она показывает мне фотографию сгорбленной фигуры в трауре. – Она единственная плачет. Она единственная оплакивает меня. Даже несмотря на то, что я перестала с ней общаться. Она, наверное, единственная видела Лёшу и всю эту ситуацию насквозь и постоянно поддевала меня. И она постоянно убеждала меня, что я совершаю ошибку, что я должна, просто обязана, найти тебя. А когда узнала, что мать заставила меня сделать аборт, сказала, что я рохля и позволяю собой манипулировать, что сама позволяю им ломать мою жизнь. Я знала, что она была права, но мне нужна была… поддержка, полагаю. А не правда. Меньше всего я хотела слушать правду. И тогда я послала Нику. Она ушла. Больше не приходила, никогда не здоровалась при встрече. Вообще делала вид, словно мы незнакомы. А когда я пыталась заговорить с ней сама, Ника сказала, что я выбрала путь в никуда. Что если я способна предать свою любовь, саму себя и даже собственного ребёнка, то… в общем, плохой человек. А теперь я смотрю на эти фотографии и вижу, что она единственная, кто оплакивал меня…
– Что ты сделала? – глухо переспрашиваю у неё, думая, что вероятно, ослышался. Неправильно понял. – Что ты позволила сделать своей матери? Отвести тебя на аборт?.. Ты была беременна, Лада?! Ты избавилась от моего ребёнка?
Лада застывает. В её глазах проскакивает паника, ужас. Она кусает губы до крови, пока по её лицу струятся нескончаемые потоки слёз.
– У меня была депрессия. Папа умирал, ты бросил меня, ну так я думала, родители давили с замужеством, – тихо говорит она, а я вдруг понимаю, что ничего не желаю слышать. – Мать… словом, она орала, унижала меня, хлестала по лицу, а я была настолько подавлена, что просто хотела, чтобы всё прекратилось… Вообще, всё, понимаешь? Но впоследствии, когда я осознала, что натворила, что позволила сделать с собой без какого-либо сопротивления… Не было ни дня, чтобы я не жалела, не оплакивала это дитя, наше дитя. И я буду расплачиваться за этот поступок всегда, уже расплачиваюсь, и я это заслужила. После этого у меня было три попытки выносить ребёнка… Как ты понимаешь, неудачные…
Её голос тише шёпота. Почти неслышный. Мне невыносимо то, что ей – нам обоим – пришлось пережить. Мне невыносимо, что она осталась одна, что она проживала это в одиночку. Что меня не было рядом, чтобы не позволять её матери портить жизнь Лады, чтобы защитить её – их обоих.
Но окончательно добивает полный боли дрожащий голос:
– Прости меня, Глеб. Прости, прости, прости. Я так виновата… Я во всём виновата… Знаю, что не могу даже надеяться, что ты меня простишь за то, что я сделала…
– Бедная моя девочка! Я никогда не посмел бы винить тебя! – говорю, чувствуя, как глаза обжигает от слёз. Столько боли, ищущей выход… Не передать словами, как долго она копилась во мне. – Ты больше никогда не будешь одна, слышишь? В горе и в радости… Я буду рядом с тобой, что бы ни случилось.
Она всё плачет-плачет-плачет. И кажется, будто никогда не иссякнут эти бесконечные потоки слёз. Они терзают моё сердце, причиняют почти физическую боль, меня грызёт совесть, потому что в этом есть и моя вина. И невозможно всё исправить, изменить, переписать… Но можно жить дальше. Непременно долго и счастливо.
16. Лада
– Срочный поиск, – говорит мне Глеб после обеда. Все спасатели вереницей тянутся к столу для грязной посуды, оставляя подносы с тарелками и стаканами. – Большая группа туристов пропала, мы выходим в ближайшее время. Я вернусь поздно, согрей мне постель.
Я застенчиво улыбаюсь, когда он тянется ко мне для поцелуя. Сложно привыкнуть к таким проявлениям нежности на людях. Кажется, словно чужие взгляды крадут маленькие кусочки нашего счастья, которое хочется уберечь, удержать, сохранить втайне от всего мира.
– Я буду ждать тебя! – говорю ему на прощание. Приоткрываю вход в кухню и зову: – Бимка, иди ко мне, малыш.
Пёс вздыхает, смотрит на Глеба, надеясь, что тот позовёт с собой, но, не дождавшись приглашения, семенит ко мне. Я наклоняюсь и глажу его шёрстку, пока за Глебом не закрывается дверь.
Внутри заседает привычная тревога. Страшно каждый раз смотреть, как Глеб уходит в горы, и осознавать, что он может не вернуться. Думать об этом нельзя, я знаю. Но не думать об этом невозможно.
Чтобы скрасить время ожидания новостей, я перемываю горы посуды и ставлю ужин. Народ начинает постепенно стекаться в столовую, и я выдыхаю от облегчения. Значит, поиски проходят гладко.
Приходят и первые спасатели из смены Глеба. С ними немного стыдливо, смущённо в столовую проскальзывают незнакомцы, найденные туристы. Все они выглядят уставшими и расстроенными. И стыдятся, словно не понимают, как умудрились заплутать в горах. Всем, кто не нуждается в медицинской помощи и кто попадает сюда – в посёлок – в ожидании трансфера, неловко от этого, хотя по статистике поиски пропавших людей происходят, пожалуй, в миллион раз чаще, чем вызовы на чрезвычайные ситуации.
Является Ваня с ещё одной партией туристов. Поначалу все они рассаживаются, занимая свободные столики, постепенно отогреваются, начинают раздеваться, а потом уже идут к зоне выдачи.
За работой я едва успеваю поглядывать на дверь. Глеб один из смены до сих пор не вернулся, и мне волнительно. За этими переживаниями я особо не разглядываю лица незнакомых мужчин и женщин, поэтому, когда подходит последний человек из очереди, я выставляю перед ним поднос и в который раз за этот вечер говорю:
