class="p1">― Грязным. ― Розовый румянец окрашивает ее щеки. Черт, она выглядит мило.
Появляется официантка, нетерпеливо взмахивая рукой.
― Что будете пить?
― Выбирай сама, ― говорю я Руби. ― Это твой вечер.
Она вздыхает.
― Разве это справедливо? Ты наконец-то взял выходной в этом году? Тысячелетии?
Я улыбаюсь правдивости ее слов.
― Что-то вроде этого.
― Мой вечер, да? ― На ее лице появляется неуверенность, пока ее глаза сканируют меню на меловой доске. ― Как насчет… виски с соленым огурцом и двух бутылок пива?
Официантка исчезает.
Я барабаню по столу.
― Теперь ты говоришь на моем языке.
― Что? Грубо и задиристо? Или ворчливо и хмуро?
Я смеюсь. Застигнутые врасплох этим звуком, мы с Руби оба вздрагиваем.
Господи. Когда я в последний раз так смеялся?
― Видишь… ― говорит она, протягивая маленькую руку к моей челюсти. ― Ты умеешь смеяться.
Я закатываю глаза, борясь со своей продолжающей расширяться улыбкой.
― Да, но не привыкай к этому.
― О, я уже привыкла, ковбой. Никаких отговорок. Теперь ты должен улыбаться мне не менее двух процентов времени.
Прекрасно понимая, что весь чертов город смотрит на нас, я хмыкаю. Это инстинктивно, то, как я тянусь к ней, то, как она мне нужна. Я придвигаю ее табурет ближе, желая, чтобы она была рядом со мной, чтобы я мог вдыхать ее клубничный аромат и греться в ее солнечном сиянии. Я не могу оторваться от нее. Я готов бороться со всем миром за одну только ее улыбку. В Руби есть что-то такое, что усмиряет все дерьмо внутри меня.
Она отличается от того, к чему я привык. От того, что, как мне казалось, я хотел или в чем нуждался. Я стараюсь не сравнивать женщин с Мэгги. Особенно Руби. Они совершенно разные. Мэгги была похожа на грозовую тучу, а Руби ― на легкий ветерок. Но единственное, что их объединяет, ― это их сердца.
Может, я и сделан из гравия, но Руби ― она из золота.
Руби смотрит на меня своими большими голубыми глазами.
― Я никогда раньше не была в баре. Не в таком.
У меня сжимается сердце. Чем больше она открывается, тем больше кажется, что она всю жизнь прожила в башне. Мне это не нравится. Но прежде, чем я успеваю задать вопрос, она наклоняется и заговорщицки шепчет:
― Ну, и что мы будем делать?
Я усмехаюсь.
― Мы будем пить. Смотреть на других. А потом танцевать. ― Я показываю на группу, состоящую всего из одного парня в подтяжках и цилиндре, который настраивает гитару и усилитель. ― Это Марвин. Он клянется, что инопланетяне похищают его коров каждый вторник, но он умеет играть кавер на песню «По всей сторожевой башне», так что мы воздерживаемся от того, чтобы вымазать его дегтем и извалять в перьях на площади.
Хихикая, она восторженно хлопает в ладоши. В это же время приносят напитки.
― Как я уже говорила, мне нравится этот бар.
― Просто подожди, пока он не сыграет свою ирландскую джигу. ― Я поднимаю свою рюмку. ― За тебя, малышка.
― За тебя.
Руби опрокидывает рюмку. Я прячу улыбку от того, как широко распахиваются ее глаза.
― Вау, ― выдыхает она. ― Это сильно.
― Эй, зацени. ― Я указываю на включенный телевизор, и Руби смотрит туда. На экране ― первый музыкальный клип Грейди. ― Это мой младший брат.
Она улыбается.
― Еще один брат?
Я делаю глоток пива.
― Ага.
― Большая семья, ― отмечает она, постукивая ногтем по столу.
― С каждой секундой становится все больше. ― Я достаю телефон и показываю ей фото своих племянниц. ― Моя младшая сестра только что родила близнецов. Кора и Дейзи.
― О, Чарли, ― говорит Руби, ее глаза сияют, когда она просматривает фотографии. ― Они прекрасны.
Гордость переполняет меня.
― Да. Надо будет как-нибудь съездить в Нэшвилл.
Взгляд Руби скользит по моему лицу, оценивая.
― Ты любишь детей?
― Да. ― Я прочищаю горло, признание словно лезвие ножа вонзается в мой живот. ― Да. Люблю.
Будучи одним из шести детей, я хочу беспорядка и хаоса, которые царят в большой семье. Что бы ни подкидывала мне жизнь, у меня всегда есть мои братья и сестры. Никакого одиночества, много смеха и любви. Семья лежит в основе моей сущности как мужчины. Это все, что важно, что имеет значение в этом мире.
Когда я поднимаю глаза, то вижу, что Руби погрузилась в раздумья, она словно погасла.
Мне это не нравится. Потянувшись, я провожу ладонью по ее обнаженной руке, желая снова сделать ее счастливой.
― Ты в порядке?
― Я в порядке, ― говорит она, выдыхая. Она делает глоток пива и пожимает хрупким плечом. ― Просто… впитываю все это.
Так что я поступаю также.
Со своего места я вижу весь бар. Пары танцуют тустеп22 на танцполе, а группа ковбоев играет в дартс. Тина, у которой сегодня выходной, сидит с мужем за барной стойкой. Группа незнакомых городских ребят в поло и бейсбольных кепках, одетых козырьком назад, опрокидывают шоты у барной стойки.
И тут я замечаю Уайетта и женщину с копной иссиня-черных кудрей и губами, красными, как место преступления.
Он сидит за угловым столиком, прижимаясь к Шине Вулфингтон. Мой брат кивает мне, но возвращает свое внимание к Шине, обхватывая ее рукой и притягивая к себе.
Шина, стилист в «Доме волос», пыталась подобраться к нам с тех пор, как мы приехали в город. Но мы все были достаточно умны, чтобы не связываться с ней.
До сих пор.
Что, черт возьми, делает Уайетт?
Шина ― это проблема. Острая, смертоносная, хладнокровная проблема.
Я чертыхаюсь, когда вижу Фэллон. Она плывет по бару, как акула, глаза прищурены, стройное тело напряжено, как пружина.
― Черт, ― бормочу я.
Это гребаный смертельный треугольник.
― Чарли? ― мягкий голос Руби возвращает меня обратно. ― В чем дело?
― Ничего, ― говорю я, не желая, чтобы она волновалась из-за дерьма Уайетта.
Мое внимание привлекает тихий перебор гитарных струн. Марвин напевает старую песню Алана Джексона.
К черту это. К черту переживания из-за Уайетта. К черту работу.
Пора заключить эту девушку в свои объятия.
Я беру Руби за руку.
― Хочешь потанцевать? ― спрашиваю я, выгибая бровь. ― Вычеркнуть этот пункт из своего списка?
В ответ я получаю улыбку ярче сотни солнц.
