Насчет «той»: я не параноизирую и не спятила, просто самоанализ у меня приходит с некоторой задержкой. В промежутках между взбесившейся под конец года работой, недосыпами и мотаниями по поводу госпитализации мамы все же начинаю ковыряться в памяти. Выковыриваю мой глупейший разговор с неизвестным женским голосом, которому додумываю имя «Рита», затем запихиваю обратно и так – до следующего раза.
***
У нас локдаун, посещения в больнице сведены на нет. «Нет» в нашем с мамой случае – это час в день, во время которого мы с мамой обе должны будем быть в масках. И во время, и после такого мучительного часа мама будет задыхаться, но персонал, конечно, будет непреклонен.
Наревевшись дома, звоню маме в больницу и спокойно прошу сказать мне честно, от чего ей хуже – лежать одной или видеть меня, но мучиться в маске. Мама очень слабым, но решительным голосом полушепчет мне, чтобы даже не думала «идиотничать» и «это же заразно».
Завинчиваю внутри себя приступ малодушия в виде тупого, бесполезного желания лучше заболеть самой, лучше – самой, только бы мама поправилась. Да и зачем ей тогда больная дочь – возиться?
Год тому назад я впервые за много-много лет встречала Новый Год с мамой. Тогда нас с ней даже было еще трое. Теперь я всерьез готовлюсь совершить мини-махинацию – договориться с персоналом, чтобы 31-го меня пустили к маме на «подольше» и «попозже» – проводить старый год. Маме мучительно трудно есть и нельзя спиртное, но как-нибудь проводим, думаю.
Естественно, мама наотрез отказывается.
- Мам Лиль, я завтра приду, буду с тобой до вечера.
- Катюха, не дури. Не знаешь, какие сейчас штрафы?
- Я договорилась.
Это я вру, но что смогу договориться, почему-то не сомневаюсь.
- Я собираюсь не отмечать, а отдыхать. А если заявишься «провожать», я тебя выставлю.
В первую очередь мама боится меня заразить, но настолько убедительно включает в голосе нотки усталого, обессиленного недовольства, что я покупаюсь и уговариваюсь на то, чтобы прийти с поздравлениями уже в новом году.
***
- Конфетка, с Новеньким тебя, - желает мне с утреца слегка «поплывший» образ Рози.
Да, Новый Год же.
Спала я в последние дни неважно, но теперь, кажется, выспалась.
- И тебя, сахарок. Все о‘кей, не плохо тебе?
Я искренне интересуюсь: голос у нее нетвердый, и я не уверена, что уже снова трезвый.
- Почти хорошо. Мамулечку поздравь. Пусть она у тебя скоро-скоро-скоро поправится.
Понимаю, что она специально не ложилась спать, чтобы поздравить меня с Новым Годом, и, естественно, тронута.
Отправляю ее в койку, а кто будет мешать спать, советую послать нахер. Кажется, даже слышу мужской смех на заднем плане. Рози берет с меня клятву, что не второго-так третьего-или четвертого мы с ней встретим Новый Год еще раз, только вместе. Затем мы прощаемся. Кажется, она валится с ног, и насчет «послать нахер» — это ей и самой не терпится.
Прежде чем успеваю осознать, что проспала Новый Год, меня опять с ним поздравляют:
- Frohes Neues. С Новым.
- Frohes Neues, Мих. Тебя – тоже.
- Как ты, Кати? Тебе лучше?
Мне зашибись.
- Я в порядке, но теперь, вот, мама в больнице. Гнойная ангина с осложнениями.
Потому что я с какого-то перепугу решила позаливать тебе, что заболела сама. Хоть суеверность – дело смехотворное, но... накаркала.
- Ну надо же... Как она?
- Чуть получше.
- Очень надеюсь, что Лилия скоро поправится.
Миха, даже будучи моим мужем, не называл мою маму мамой – не принято.
Вообще-то, он не обязан ни справляться обо мне или моей маме, ни тем более звонить с поздравлениями или пожеланиями – мне или нам с мамой вместе взятым. Наверно, надо заценить его – что это? не-пофигизм? пусть так – и постараться ощутить по отношению к нему – что там? – благодарность.
Но я внезапно ощущаю, что не в состоянии переключиться на новогодний смолл-ток, как не переключилась на Новый Год. Не могу отвлечься. Просто мама у меня пока так не болела. Поэтому я с ходу придумываю, будто она звонит мне как раз, благодарю за звонок и спроваживаю Миху.
Мама мне не звонила, это я просто так наплела и теперь звоню ей – надоедать.
- С Новым годом, мам.
- С Новым годом, дочь. Катюш, не приезжай сегодня.
- Почему? Мам Лиль, тебе что – хуже?!
Только без истерик. Сама не люблю несдержанных реакций. Наверняка маме нельзя сейчас волноваться.
- Нет, мне не хуже. Мне просто хочется... Катя, я просто не готова сейчас к тому, чтобы ты ко мне приехала.
Бедная моя мама... Неужели за последние дни я так ее достала, что она уже боится говорить мне, как на самом деле себя чувствует?..
Естественно, от ее слов мне хочется сейчас же прыгнуть в воображаемый вертолет, чтобы через полминуты быть в Шарите.
Наверно, мама читает мои мысли, а может, я просто слишком долго ничего не говорю, потому что она повторяет спокойно, но настойчиво:
- Катя, мне правда не хуже. Мне лучше.
И тут до меня, кажется, доходит. Я со своей этой опекой превращаюсь в тирана-сиделку. Когда в последний раз проявляла такую собственническую заботливость? Проявляла ли вообще? Это что-то новенькое и, как правило, за подобным поведением в некой мере кроется тупость и ограниченность.
Будь взрослой, твержу себе. Успокойся.
- Конечно, мам. Я поняла
Может, когда заботишься о родителях, тоже нужно уметь отпускать.
Не знаю. Не довелось мне испытать подобного с детьми и сравнить теперь не с чем. В тогдашнем ожидании маленького чуда я, должно быть, боялась спугнуть его лишними разговорами. А когда жизнь ударила – как ни звала, как ни говорила с ним, пытаясь задержать на этом свете – меня уже никто не слышал.
Я уже не слышу маминых слов, только киваю, а сама в прострации. Как ни хочется узнать причину маминой подавленности – понимаю: мне придется подождать. Она сообщит мне, когда посчитает нужным. Изо всех сил надеюсь, что сегодня, первого января ни у кого и времени не было ставить ей какой-то там диагноз. Что она расстроена не из-за этого и не это старается сейчас скрыть от меня, дабы не расстроить. И я говорю себе, что подожду, и под стать маме напяливаю на лицо недо-маску.
- Толя к себе не звал? Чего на Новый Год одна дома сидела...
- Они уезжать собирались, - вру я. – К Пининым родителям.
Мама хорошо меня знает и видит, что я делаю. От этого она, кажется, расстраивается, но тут же сдерживается.
- Из девочек твоих кто, может быть...
- Может быть, - соглашаюсь равнодушно и сообщаю про между прочим: - Миха звонил. Поздравлял.
- Повадился. Чего это ему от тебя надо?
- Не знаю. С женой может, нелады.
- Нашел утешительницу.
С этого ракурса я не смотрела еще на Михины новоявленные звонки – некстати было о них задумываться.
Все это напоминает мне нас с мамой год тому назад. Мамин прошлогодний образ слишком живо рисуется перед моим внутренним взором.
Было это уже после Нового Года и прямехонько перед короной, в другой жизни, в которую заглядываю теперь одним глазком, будто в фойе фешенебельного отеля. Под напором впечатлений в этом фойе пускает трещины некий гигантский аквариум и разлетается на тысячу осколков. Хлещут воспоминания, захлестывают разговор с мамой, который спешу закончить.
Тогда я впервые увидела маму такой. Видит Бог, нельзя сказать, чтоб жизнь совсем ее не била, но тогда, по-видимому, ударила по-крупному. Странное совпадение – нас обеих ударило через наших детей. Родившихся или нет – не суть.
Дрожащие губы, которые знают, что им нельзя дрожать, а нужно быть сильными, как и ей самой нужно быть сильной. Даром, что дочь то ли пришла, то ли приползла к ней как раз – поведать о страшной своей потере. Теперь – двойной потере.
- Солнышко, Катюшечка, ты ж не аборт сделала...
- Ма-а-ма-а!!! – рыдала я, - ма-а-м! Да какая же ты... ду-у-ра-а!
