противными мурашками.
Повернулась и увидела, как она смотрит на меня с триумфом. Улыбается. И щёлкает ножницами, что держит в руках.
— Угадай, что я отрежу тебе на этот раз?
— Помогите! — кричу я, надрывая голосовые связки и молочу кулаками в запертую дверь, пока сзади меня на разрыв аорты ухахатывается Максимовская. Этой особи человеческого рода весело, что она способна причинить себе подобной боль и остаться безнаказанной.
— Громче, Туша! — хлопает в ладоши Марта и, мне кажется, даже хрюкает от счастья, что я смогла её до такой степени позабавить.
Резко поворачиваюсь к ней и, словно загнанный зверь, смотрю в жестокие, наполненные злобой, глаза. А потом сжимаю руки в кулаки. И делаю шаг в её сторону.
— Сколько ты весишь, Марта? — шепчу обескровленными от ужаса губами.
— Сорок три. Недостижимая для тебя высота, Истомина, — ухмыляется моя врагиня, а я заставляю себя полностью скопировать её циничное выражение лица.
Мы один на один. Я не должна сдаваться. Я обязана дать ей отпор!
— А я пятьдесят восемь, — смотрю на неё в упор, пытаясь снести эту железобетонную стену силой мысли. Заведомо провальное занятие, но я всё равно прилагаю все свои внутренние ресурсы, чтобы достичь хоть какого-нибудь результата.
— Соболезную, — взвизгивает Марта и снова давится ядовитым смехом.
— То есть, — перевожу дух, захлёбываясь адреналином, — ты даже не понимаешь, куда я клоню? Ладно, расшифрую, так уж и быть — я просто не позволю тебе подступиться ко мне со своими ножницами, так что можешь засунуть их себе… куда-нибудь в глубокое, тёмное место и идти с миром.
— С миром? — скептически кривится Максимовская.
— Именно.
И на этом моменте Марта набирает в лёгкие максимальное количество воздуха и кричит невидимым для меня противникам.
— Эй, девочки, помогите! Спасите! Караул! Тут бульдозер грозится снести меня своими необъятными габаритами!
И на этих её словах, дверь в душевую неожиданно распахивается и влажное, пропахшее хлоркой помещение заполняется целой толпой девчонок, в рядах которых я краем глаза замечаю приспешниц Максимовской — Регину Тимченко и Стефанию Андриянову. Они на кураже и в предвкушении кровавой бани, их глаза блестят, черты лица заострённые и хищные.
Они загнали свою жертву и теперь лишь разгоняют аппетит, доводя меня до ручки.
Сволочи, напрочь лишённые чувства жалости или банального человеческого участия. Не люди. Гиены. Падальщики.
А я бегу от них, срываясь в панические слёзы, по коридорам душевой, забиваясь в кабинку для переодевания. Дрожащими, непослушными пальцами стараюсь закрыть завёртку и хоть как-то спрятаться от глумящейся надо мной толпы, но не выходит. Кто-то с ноги выбивает из моих рук дверь, а затем меня за полосы вытаскивают из кабины и тащат к душу, где открывают вентили с ледяной водой.
Сердце пропускает удар. Нервы с визгом рвутся. Я ошарашенно замираю и теряю связь с последними жизненными ориентирами от шока.
От удара по голове очки слетают в неизвестном направлении. Взвизгиваю, но тут же прикусываю губу, стараясь игнорировать поучительный тон Марты:
— Ну вот кто тебе виноват, Туша? Я же русским языком сказала тебе — ходить в моём шедевре целый день. А ты что сделала? Домой усвистела? Ну теперь не плачь и не обижайся — всё по-честному.
— Но это классная приказала, — выдавливаю я из себя сомнительные аргументы.
— Плевала я на Виталину! — буквально выплюнула Максимовская. — Сказала ходить, значит — ходить!
— Боже, да что же вам надо от меня? — кричу, пока за моей спиной Регина снова с силой дёргает меня за волосы и на максимум заставляет откинуть голову назад.
Шею ломит. Тело крупно трясёт от холода и переживаемого мной стресса. Я одной ногой вляпалась в блаженное состояние аффекта, но второй ещё цепляюсь за беспощадную действительность, что когтистой стальной лапой удерживает меня рядом за шею, щербато улыбаясь мне прямо в лицо.
Стерва!
— Послушания, Крыса! — орёт Стефания так громко, что я на секунду глохну и растерянно веду глазами по улыбающимся, радостным лицам.
— Пожалуйста, — всё-таки плачу, не в силах преодолеть обиду и страх, — отпустите меня.
— Как отпустить, Туша? Этого не будет… никогда! Пока ты окончательно не сломаешься, — монотонно, голосом бездушного робота, выговаривает мне Марта.
— Нет, — бормочу я сама себе и закрываю ладошками глаза, впадая в тихую, но сокрушительную истерику.
— Да, моя уродливая жиробасинка. Да. Осталось только решить, что же отрезать тебе на этот раз. Так-так-так… что же это будет?
— Можно язык, — предлагает кто-то, пока меня размазывает ужас происходящего.
— Или ухо.
— А давайте вырежем на её животе слово «крыса».
— О, давайте! Реально!
— Вау, а это идея!
— А, может, мясо оставим на потом, — ржёт Регина, — а пока начнём с чего-то более лайтового?
— Х-м-м, а ничего так звучит. Интригующе. И до конца года будет нам развлечение, да девочки? — толпа одобряюще гудит. — Ну что, Истомина, — тянет Марта, разглядывая свой идеальный ярко-алый маникюр и облизывая такого же цвета губы, — выбор за тобой. Прогуляешься по гимназии в чём мать родила, сверкнёшь мохнатой подружкой или можешь сама искупить свою вину, м-м?
— Чем? — задыхаюсь я, слыша, как еле-еле трепыхается за рёбрами перепуганное сердце.
— Режь свои пакли, дура, — тычет мне в руку ножницами Стефания, и я машинально их принимаю.
— Режь, иначе мы сделаем это за тебя. А затем примемся и за всё остальное, — добивает меня Регина.
Последний раз обвожу глазами равнодушные лица. Последний раз сглатываю соль от слёз на своём языке, а затем киваю, наконец-то понимая, что есть такое эта сраная, совершенно несправедливая жизнь.
В ней нет доброго Дедушки Мороза.
В ней нет Чёрного плаща, который спешит на помощь.
И Супермена в ней тоже нет. И даже на просто хороших, справедливых взрослых, которые могли бы прийти мне на выручку, я рассчитывать не могу.
Никого нет. И я совершенно одна стою с тусклым фонарём посреди до икоты пугающей бесконечности, залитой, леденящим душу, туманом.
А затем оттягиваю длинную косу, прикладываю к ней острые лезвия и обречённо сглатываю, понимая, что у меня никогда не было другого пути, кроме как оказаться в этой точке невозврата.
В этой западне…
Вероника
— Не выходит, — скользят и буксуют ножницы по толстой косе.
— Давай, чтобы вышло, а иначе мы тебя тут так размотаем, что мать родная не узнает.
Регина грубо дёргает за резинку, распуская влажные, длинные пряди по моим плечам и я, ледяными пальцами принимаюсь щёлкать лезвиями, отрезая волосы и рыдая, наблюдая, как тёмные локоны исчезают в водостоке.
Щёлк. Щёлк. Щёлк.
— Короче режь, — рычит Марта, и я делаю так, как она велит.
Молча. Мысленно врезая себе
