— Да, даже постороннему с первого взгляда видно, что твои родители души не чают друг в друге, — согласилась Сирил и рискнула снова:
— Ты сказал, Мойра выучилась на юриста. Но она когда-нибудь практиковала?
— Почему же в прошедшем времени? Она безвылазно сидит в судах, защищает права хроников, калек, инвалидов, людей, которые не в состоянии защищать свои интересы сами.
— Да, но как?..
— Мама работает с переводчиком. Она научилась говорить, но не уверена, поймут ли ее произношение иностранцы и выходцы из других штатов.
— Но неужели медицина бессильна?!
— Все, что она до сих пор пробовала, не дало результатов. Через месяц, правда, она едет в Новый Орлеан, пройдет новый экспериментальный курс лечения. Одна из лабораторий там разработала аппарат, преобразовывающий нормальные звуки в сигналы сверхвысокой частоты. Вряд ли это кардинальное решение проблемы со слухом, но все же…
— Так вот куда ты послал чек, выписанный Гуларом… — сразу же догадалась Сирил.
— Ребята в лаборатории — энтузиасты своего дела. Даже если они не помогут нам, они смогут помочь кому-то еще.
— Шон… А как насчет моего вопроса? — голос Сирил дрогнул.
Он посмотрел на нее долгим испытующим взглядом.
— Ну, перед тем как огласить не подлежащий обжалованию вердикт, я должен высказать ряд соображений и узнать твое мнение по их поводу.
Он отошел к камину, поворошил поленья и только после этого снова повернулся к ней.
— Вопросов очень и очень много. Начнем с возраста. Ты на целых три года старше меня, в конце-то концов! Подумай: когда мне будет семьдесят пять, тебе исполнится семьдесят восемь.
— Подумаешь, семьдесят восемь! Кто же в таком возрасте считает разницу в три года! — запальчиво начала Сирил и осеклась: только что своими же устами она отмела собственный аргумент, выдвинутый несколько дней назад.
Невольно покраснев, она вдруг почувствовала себя уютно и просто как дома и кокетливо опустилась на ковер.
— Между прочим, — сказала она, подложив руки под голову, — у женщины расцвет сексуальности начинается чуть позже, чем у мужчины. Я буду еще ого-го, когда вы, сэр, начнете клониться к закату.
— Ты так полагаешь? — пробормотал Шон, зачарованный ее позой и голосом.
— Так что все-таки насчет окончательного ответа? — заторопила его Сирил.
«Ответа… — подумал Шон. — Какого еще ответа, когда мне не терпится перейти к общению совсем другого рода».
— Нет-нет, не спеши, — спохватился он, — мы еще не договорились насчет детей.
— Детей?
— Я не согласен меньше чем на шестерых! — заявил он категорически. — Никаких одних-разъединственных — это я прошел, ты прошла, и ничего подобного я больше не допущу. Чувствуешь ли ты в себе силы для этого?
— Шестеро? Ты решил подкрасить демографическую статистику в стране? — жалобно пискнула Сирил.
— А что плохого в том, чтобы подарить миру шестерых интеллигентных, жизнерадостных детишек? Судя по той же статистике, следующий век может рассчитывать только на них!
— Но если у меня по какой-то причине не получится шесть? — со страхом спросила Сирил и даже присела на коврике.
— Тогда усыновим, возьмем на воспитание… да мало ли что…
— Действительно, мало ли что!.. Я согласна, — со вздохом облегчения и радости ответила она.
На лице Шона сверкнула глуповатая улыбка счастья, но тут же он принял притворно хмурый вид.
— И, наконец, самый серьезный из вопросов. По крайней мере, из-за этого я в понедельник пострадал больше всего: будешь ли ты верна мне, Сирил?
— Что?! — взвилась Сирил. — Да как ты смеешь вообще задавать такие вопросы после всего того…
Она вдруг прикусила язык, вспомнив печальной памяти разговор в понедельник и ее собственный последний аргумент.
— Да-да, я говорю о тех интеллектуальных шашнях, которые ты позволяла себе за моей спиной в течение всего судебного процесса. Откуда мне знать, кончен у тебя левый роман или нет? Могу ли я быть уверенным, что пара-тройка каллиграфических строчек не сведут тебя с ума через год, через десять лет?
«Пой, ласточка!» — усмехнулась про себя Сирил.
— А откуда тебе, мистер Стивенс, известно, что записки написаны каллиграфическим почерком? — вкрадчиво поинтересовалась она. — Я не показывала тебе этих писем. Уж не шарил ли ты по моим вещам в ночь с воскресенья на понедельник?
— Я… Нет… То есть да… То есть… — Шон совсем запутался. — Да неужели ты могла подумать… Да я никогда в жизни!..
Сирил никогда не была садисткой. Вот и сейчас сердце ее чуть не разорвалось от жалости. Быстро вытащив из сумочки стопку записок и визитную карточку с автографом Шона, она бросила их на ковер.
— Полагаю, тебе знаком этот почерк, мистер Стивенс. И я хочу объявить тебе, что до конца дней своих буду любить самой небесной и самой земной любовью автора этих неповторимых признаний!..
— Ну, таких уж и неповторимых… — покраснел от удовольствия Шон. — Зато я снова вижу, что недооценивал тебя. Ты не просто идеальная женщина и выдающийся художник — ты лучший детектив в Малибу, а может быть, и во всем Лос-Анджелесе!
— Скорее, ты растяпа, — с улыбкой сказала Сирил. — Мог бы внести немножко разнообразия в свой почерк.
— Тогда бы мы никогда ни о чем не договорились! — пробормотал Шон, и Сирил в знак согласия кивнула: Шон действительно был невероятно упрям.
— Погоди, — спохватилась она, — так мы все-таки, значит, договорились? Но о чем?
Шон подошел к ней сзади, обнял и поцеловал в макушку.
— О том, что я люблю тебя как ни одну женщину на свете и продолжаю говорить глупость за глупостью вместо того, чтобы воспользоваться твоей близостью.
— Тсс, Шон! — Сирил приложила палец к его губам. — Теперь мой черед задать последний из своих глупых женских вопросов. Ты обещал мне рассказать про историю с носом после свадьбы… Но я не доживу до этого! Умру от любопытства.
Шон почесал в затылке, а потом махнул рукой.
— Чего не сделаешь, чтобы поскорее оказаться с тобою в одной постели! — сказал он с хищной усмешкой. — Итак, приготовься!
— Готова.
— Дело в том, что это не мой нос.
Сирил растерянно хлопала глазами.
— А все остальное — тоже не твое?
— Не дразни! Я делюсь с тобой сокровеннейшей своей тайной… Парнишкой я имел самый обыкновенный, самый нормальный на свете нос — копию того, что ты видела сегодня на лице отца, но во время футбольного матча один из моих соперников, которого я незадолго до того отмутузил за старые грехи, якобы случайно сломал мне главное мое украшение. Я попал в руки хирурга, мастера по пластическим операциям. Судя по всему, в нем умер скульптор, второй Фидий или Канова. Так или иначе, когда он снял повязки, от старого носа остались одни воспоминания, а на его месте оказался нос микеланджеловского Давида. С этого момента я, Шон Стивенс, перестал существовать. Встречные пялились на меня как на теленка о двух головах. Девчонки влюблялись пачками — ты даже не можешь представить себе, какой это кошмар! Я от отчаяния ввязывался во все драки, подставлял себя под удары на футбольном поле, но те, кто своротил мой старый нос, прониклись таким почтением к новому, что били меня куда угодно, только не промеж глаз…
