что надо, я как раз завтра иду на вечеринку в пиццерию, — она уже вовсю скачет в моих прекрасных "рабочих" туфлях по комнате, а я только робко наблюдаю за тем, как жалобно они поскрипывают под ее весом, невольно царапая напольное покрытие.
Краснею. Отказывать я не особо умею, особенно друзьям и знакомым, и часто очень страдаю от этого.
Опускаю глаза в пол, и хорошего настроения как не бывало! Сюинь, глядя на нее, одобрительно поднимает большой палец руки вверх. Лале сияет.
— Извини, Лале, — произношу виновато, — но они не мои. Не могу дать!
Она резко поворачивается ко мне и недоверчиво прищуривается.
— Англичанин подарил?
Сюинь, вероятно заинтересовавшись происходящим, снимает наушники. Я снова мучительно краснею.
— Нет.
— Да ладно! Все видели, как он тебя провожает до входа, — завистливо тянет она, — откуда у тебя деньги на такие туфли?
— Я, — теряюсь. Лихорадочно соображаю в поисках какого-то правдоподобного объяснения, — в общем, мне их дали. На время!
— Кто? — продолжает допытываться Лале с видом дознавателя. Начинаю оправдываться как будто тем, что мне дала их подруга, чтобы сходить с ним на свидание.
— Тогда почему ты сегодня в кроссовках?! Вы целовались возле забора, я видела.
— Да потому что это будет в особенный день! Ну, там, мы пойдём в кафе, например..
— Но ведь не завтра? — бесцеремонно уточняет она, — значит, завтра я вполне могу сходить в них! Я аккуратно, не бойся.
— Да они же тебе малы! — произношу уже в отчаянии, так мне не хочется их отдавать.
Всем известно, насколько Лале неряшлива с вещами. Внезапно приходит на ум смешная мысль о том, что сказал бы ей Алекс в этом случае? Я так и слышу его совет: да просто пошли ее! Набравшись смелости, коротко выдыхаю:
— Извини, но нет! И все. Без подробностей.
— Но я должна быть красивой! — заявляет Лале капризным тоном, — там будет один пацанчик, и он, поверьте, просто вау. Все, ничего не знаю! Давай, не жлобься. Размерчик мой.
— Лале, я так не думаю. Извини, вещь не моя, правда!
Алекс бы мной гордился. Наверное.
Она смотрит на меня с нескрываемой обидой, даже злобой. Неужели какие-то туфли способны так завести человека?
— Ты сегодня опять пропустила, куратор спрашивала о тебе, — обращается тем временем ко мне Сиюнь, — я сказала, что ты приболела. Дать конспект?
— Конечно, спасибо, — отзываюсь с горячей благодарностью. Она лезет в свой рюкзак за тетрадками, а я быстро переодеваюсь.
Лале сидит надувшись, как индюк.
— А как прошёл ваш день? Было интересно на занятиях? Мисс Джонсон приходила со своими ребусами? — весело интересуюсь у них, а по лицу снова расползается глупейшая улыбка.
Какие к черту занятия, конспекты и куратор, когда у меня есть Алекс?! Да он один способен заменить мне весь мир…
— Норм. А у тебя уже больше трёх пропусков, — скрупулёзно подмечает Сюинь, — и ты вообще в курсе, что если их будет больше, то могут позвонить твоим родителям?
Тяжко вздыхаю. Ладно, разберёмся!
— Ладно, ещё поговорим об этом, — Алекс бросает взгляд на свои наручные часы, — мне пора. Держись. До встречи!
— До встречи, — стою, безучастно наблюдая за его действиями.
Клац-клац! Закрытая дверь и провернувшийся на несколько оборотов замок. Снова чувствую себя птичкой в клетке.
А у нас ключей нет. Не доверяет?
Вероятно, это один из тех английских замков, которые достаточно просто захлопнуть, уходя. Жду несколько минут, затем осторожно открываю дверь сама, проверяя. Так и есть.
Закрываю дверь, возвращаюсь к Кате. Она болтает, а в моей голове все крутится замысловатое кино из воспоминаний, мыслей и эмоций.
Ох, уж эти мужчины! Ну вот как можно было на таком остром моменте просто закрыть дверь и свалить? Выходит, он не получил записку? Неожиданно.
Неужели Лале выбросила ее, умолчала из-за гребаных туфель, которые я ей когда-то не одолжила?! Может ли быть, чтобы туфли сыграли столь роковую роль в моей жизни?
И ведь не только в моей. Я не припомню других конфликтов с ней. Выходит, детская обида Лале стоила мне поломанной судьбы. Мне, ему, и ещё многим людям, так или иначе связанным с нами!
Но, ведь если он приходил искать меня тогда, ему должны были сказать обо мне, ну хоть что-то? Или кто-то.
Снова хочется плакать от бессилия и горечи. Совсем как тогда, на обратном рейсе Нью-йорк-Киев, когда слез уже не было, а я довольно четко знала, что жизнь моя отныне поставлена на паузу.
До нашей с ним следующей возможной встречи. Или невозможной!
Я просто будто окаменела тогда — даже отец больше не трогал меня, он тоже почувствовал, что в кресле рядом с ним в тот момент находилась лишь моя физическая оболочка.
Я не ела, не пила, не жила ещё очень долго.
Да, прошло много времени, но все равно будет больно, если так было только для меня.
До сих пор не понимаю, как я выжила тогда! Наверное, только эта призрачная надежда на встречу и удерживала меня в сознании. Но, я слишком долго жила на грани, так не могло продолжаться бесконечно.
Я жила у той черты, когда нужно было уже сделать куда-то шаг — и однажды я шагнула обратно, в нормальную человеческую жизнь. Заставила себя забыть. Убедила, что все произошедшее случайность, а не судьба.
И время притупило мою истерику, время сделало меня другой.
Тогда почему я так ненавижу его сейчас за равнодушие?! Имею ли я право на это, ведь я ничем не лучше его…
Оставшиеся пару дней пролетают для нас незаметно.
Я не звонила Алексу ни разу — отчасти из-за того, что не было нужды, отчасти из-за своей жгучей обиды от его последнего бегства из этой квартиры.
Он просто взял и ушёл, оставив меня с тем раздраем в душе, который был у растерявшейся когда-то семнадцатилетней девчонки, убитой своим горем, раздавленной обстоятельствами.
Он ушёл и оставил меня наедине с ней, и все во мне всколыхнулось старой болью, зажившей раной, от которой, казалось, остались только одни рубцы — почему же тогда сейчас они продолжают кровоточить?
В то далекое время его не было со мной рядом, но что помешало нам договорить сейчас? Слишком жестоко.
Алекс заверил нас, что по тому стремному телефону он на связи круглосуточно. Оставил также номер мобильного Уильяма, для экстренной связи. Я страшно устала жить во всех этих детективных заморочках, и чувствую себя древней старухой, которая мечтает лишь о покое!
Мы ждали этого звонка в дверь. И вот — он раздаётся, ровно
