— Ваш заказ, — официант открывает бутылку и наливает воду мне в стакан.
Свет гаснет. Я вижу, как много людей собралось — по морю макушек скользят синие и белые световые лучи. Воздух загустел. Жесть отражает звуки и превращает клуб в гудящий улей. Меня окатывает волна жара. Посетителей с каждой минутой — или так растянулись секунды? — становится больше. Толпа все приближается к дальней барной стойке, возле которой стою я.
Суматошно роюсь в сумочке, пытаясь найти кошелек — и не нахожу! Чеки, рекламные листовки, шоколадка, две расчески… Сколько раз собиралась навести в ней порядок… Наконец, нахожу. Отсчитываю официанту нужную сумму и, даже глотка не сделав, начинаю пробиваться к выходу, держась как можно ближе к стене.
Я почти выхожу из зала, когда раздается короткая барабанная дробь — она начинается так же внезапно, как и обрывается — и толпа взрывается аплодисментами.
Я машинально оборачиваюсь — как раз в тот момент, когда луч прожектора выхватывает из черноты сцены ударную установку. За ней сидит длинноволосый брюнет в солнцезащитный очках, в джинсах и черной майке с лямками. Он ловко жонглирует барабанными палочками, затем высоко подбрасывает их, ловит — и начинает так виртуозно ими импровизировать — с переливами, замираниями, сменами темпа, скачками громкости — что на какое-то время я забываю, почему так быстро собиралась покинуть зал. Эффект этой музыки сродни тому, что я испытала, когда Граф на вокзале накинул на меня пальто.
Мелодия пленяет меня. Это сложно описать, но… я словно ощущаю легкое волнительное шевеление в душе — так весенний ветер трогает первые цветы. Да и сам музыкант — его образ, движения, черты лица — завораживает. И не меня одну: зал кипит, даже та красотка в розовом платье, которая еще недавно куда-то спешила, подается поближе к сцене.
А потом события вечера совершают еще один неожиданный поворот. Музыкант поднимает руки над головой, чтобы ударить палочками друг о друга, — и я замечаю на внутренней стороне его предплечья знакомую татуировку.
Всплескиваю руками и качаю головой — я не могу поверить, что так легко обманулась. Но татуировка связывает между собой другие ниточки, и становится понятно, почему меня так волнует улыбка этого незнакомца, почему так завораживают его движения.
За ударной установкой орудует палочками Граф.
Но, наверное, теперь его стоит называть иначе — настолько он не похож на себя. Парик, очки, другой стиль одежды и поведения, хобби, о котором я ничего не знала… Хотя… Персонаж его книги «Набережная, 13» подрабатывал ударником в рок-группе — могла и провести параллель.
Но не провела. Не узнала. Обманулась. Чего же хотеть от незнакомых людей — жертв его историй — если даже я приняла его за другого человека?
Граф — не писатель. Он — лицедей. И это делает его еще более привлекательным.
Улыбка не сходит с моего лица всю дорогу до дома Графа. Паркуюсь на том же «секретном» месте. Собираюсь бросить письмо в почтовый ящик, но передумываю — и всовываю в дверную щель. Очень уж хочется понаблюдать, как Граф будет его читать. Возвращаюсь в машину и включаю радио — легкую, приятную музыку под стать моему настроению.
Очень осторожно, постоянно напоминая себе, что мыслю гипотетически, но Я раздумываю, а не взять ли судьбу в свои руки. Может быть… допустим… я попрошу его подарить или продать мне кольцо. А он — и такой вариант возможен — согласится. Граф же почти не носит его — по крайней мере, я ни разу не видела — если не считать того рокового интервью на телевидении.
Раньше у меня бы и мысли не возникло — просто попросить. Но Граф оказался лучше, чем я думала. Добрее. Искреннее. И, возможно, он тоже что-то чувствует по отношению ко мне — иначе к чему эти еженочные страдания на кухне?..
Как ни странно, Граф возвращается минут через двадцать после того, как я оставила письмо.
Выходит из такси… и подает руку… женщине… Той самой блондинке из клуба.
Он машинально засовывает письмо в карман куртки, не обращая на него никакого внимания.
Я откидываюсь на спинку сидения.
Ничего не понимаю.
То есть, конечно, какие-то мысли есть, но я пытаюсь вытеснить их другими. Придумаю причины, по которым эта женщина могла оказаться сейчас в доме Графа, но реальность не оставляет сомнений.
Они почти сразу оказываются на кухне и останавливаются на том же самом месте, где я кормила Графа креветками. Блондинка уже без пиджака, в платье на тонких шлейках. Она запрокидывает голову, когда смеется, кокетливо пожимает обнаженными плечами. И вовсе не отстраняется — даже не замирает — когда на ее плечо, словно случайно, в порыве разговора — ложится ладонь Графа.
Граф возится с пробкой от бутылки шампанского. Пробка выстреливает, пена проливается на его руки. Граф озирается — видимо, в поисках полотенца, — а блондинка его останавливает. Подносит к губам его ладонь и медленно, по очереди, всасывает его пальцы…
Как бы я хотела не видеть этого!
Отмотать бы события на три ночи назад, когда я впервые приехала сюда на арендованной машине. Нет. Лучше до того момента, как я потянулась к сейфу, чтобы украсть кольцо. Нет. Лучше еще дальше — на полгода, когда впервые услышала историю жизни моего отца…
Тогда я не сидела бы сейчас здесь, в темноте, смахивая слезы.
Не хочу смотреть на то, что вытворяет Граф, — но не могу оторвать взгляд.
Это — пытка.
Наказание за слабость. За эмоции.
За любопытство.
Если нравится подглядывать — будь готова к тому, что увидишь.
А я — не готова.
Граф передает бокал с шампанским гостье, гладит ее пальцы, сжимающие ножку бокала… Я так хорошо помню ощущение покалывания на коже, когда меня также касался Граф… Прикрываю глаза, чтобы справится с этим предательским теплом, которое разливается по телу, каждый раз, когда я думаю о прикосновениях Графа, — даже теперь.
Затем снова смотрю в бинокль — и сразу жалею об этом. Граф не теряет время зря. Он уже притянул блондинку к себе и теперь очень тщательно изучает ее губы своими губами. Подоконник закрывает мне часть обзора, но по тому, какие движения совершает Граф, я понимаю, что он кладет руки на ягодицы блондинки — и крепче прижимает ее к себе, углубляя поцелуй.
Девица запускает руки в волосы Графа, тянет его за пряди — и я хоть и не слышу, но явственно представляю стон, который срывается с ее губ, когда Граф прерывает поцелуй. Едва я успеваю перевести дыхание от боли и обиды, как Граф опускает шлейки ее платья и покрывает плечи женщины быстрыми, жаркими поцелуями.
Я ощущаю, как по щекам текут слезы, — и, наконец, отрываюсь от этого мучительного вида, чтобы смахнуть их. Когда я снова подношу бинокль к глазам, свет на кухне уже не горит. Жду какое-то время, вглядываюсь в окна — словно что-то еще может измениться — а через некоторое время замечаю в спальне Графа отблески свечей.
Тогда я завожу машину и еду по направлению к дому. Но на последнем повороте сворачиваю в сторону озера. Выхожу из машины. Подхожу к самой кромке воды. И с размаха — как можно дальше — швыряю мобильный Шахерезады. Слышу всплеск, но еще некоторое время просто стою на берегу, дрожа от холода и эмоций.
Потом возвращаюсь домой и собираю вещи.
Пришло и мое время сказать Графу «прощай».
ГЛАВА 17
Ночь.
Сижу на подоконнике в заношенной, но такой любимой, пижаме с жирафом — как в первую ночь в этом доме, когда у меня официально появилась семья. Кутаюсь в плед, пью чай — от пара запотевает стекло.
У каждого свое средство от плохого настроения.
Ветер раскачивает черные ветви яблонь, гудит и воет — или это наша собака?.. Еще немного — и я, наверное, тоже завою.
Невыносимо скучаю по Графу.
Катастрофически.
Понимаю — так нельзя.
Заставляю себя думать об отце. Затем — вспоминать о Графе самое плохое — и горничную, и вокзал, и блондинку… Но боль от воспоминаний куда слабее, чем та, что я испытываю, тоскуя о нем. Я же взрослая, умная, сильная женщина… Ну почему же не могу просто взять себя в руки?!
