Суп еще остался, пирог тоже. Ты поешь вечером обязательно.
Никита кивнул и поглубже закутался в одеяло. Какая же высокая у него была температура, если его морозило в тридцатиградусную жару!
– Это мои родители, – вдруг сказал Никита, ни на что не указывая, но Нина поняла, что речь идет о фотографиях на стене, рядом с которыми она стояла.
Нина разглядела их внимательнее. Светловолосая женщина с серьезным, пристальным взглядом держала на руках улыбающегося малыша. Высокий мужчина обнимал женщину.
– Они давно умерли?
– Папу убили, когда мне три было. С мамой после этого стало жить невозможно, она стала бояться каждого шороха и верила, что ее преследуют. Бабушка забрала меня к себе. Мама болела, болела, в итоге тоже… Я с семи лет без родителей.
Нина изумленно посмотрела на Никиту. Убили? Мания преследования?
– До того как бабушка меня забрала, я в детском доме месяц провел… Плакал все время, маму звал. Одиноко и страшно было, – говорил Никита.
Нина хотела задать вопрос, но увидела, что глаза Никиты закрыты, а говорит он все это словно в бреду. Она села на диван около него и снова приложила прохладную ладошку ко лбу. «Может, «Скорую» вызвать?» – испуганно подумала она.
В дверь постучали. Нина открыла. На пороге стояла Туся.
– Ну как он? – спросила она.
– Болеет… Я, наверно, у него тут до вечера посижу. Мало ли… Ты иди, не жди меня.
Туся кивнула.
– Бабушку с дедушкой предупреди, пожалуйста, чтобы не теряли… Я телефон не взяла.
– Ты только выйди засветло.
Нина кивнула, и Туся ушла.
Пытаясь придумать, чем себя занять, пока Никита спит, Нина обошла комнату по периметру. Исследовать весь дом она постеснялась, все-таки неудобно… Задержалась Нина у простенького обеденного стола, за которым Никита, судя по ручке, блокнотам и альбомам, работал. Один альбом был раскрыт. Нина увидела какой-то чертеж. Наверно, Никита серьезно настроен поступить на архитектурный, с улыбкой подумала Нина. А рядом с альбомом валялась старая потрепанная книга с романами и рассказами Пушкина. Нина бросила взгляд на спящего Никиту, и сердце ее переполнилось гордостью и восхищением. Читает, правда читает… Она полистала желтые страницы. Некоторые строки были подчеркнуты. Нина пробежала по ним взглядом: «За вас отдал бы я жизнь, видеть вас издали, коснуться руки вашей было для меня упоением. И когда открывается для меня возможность прижать вас к волнуемому сердцу и сказать: ангел, умрем! бедный, я должен остерегаться от блаженства, я должен отдалять его всеми силами… Я не смею пасть к вашим ногам, благодарить небо за непонятную незаслуженную награду» или «…понимать душой все ваше совершенство… вот блаженство!»
Нина села в кресло у окна с этим томиком Пушкина. Хотела почитать, даже пробежала глазами по нескольким стихотворениям, но летний день сморил ее, и она задремала. Снилось ей разное. То она сама, будучи пятилетней, вдруг сообщает маме, что беременна, и мама плачет, то пляж с ужасным затягивающим песком, по которому она пробует убежать от чего-то пугающего позади, но у нее не получается…
Нина вздрогнула и проснулась. Мычание коров и пение птиц все еще влетали в распахнутые окна и наполняли комнату.
Нина бросила взгляд на диван, но он оказался пуст. Послышался шум из кухни. Нетвердо ступая после неприятного сна, Нина остановилась около дверного проема.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил она Никиту, ставящего чайник на плиту. – Лучше не бывает?
Он обернулся. Бледный и похудевший, но взгляд уже не такой больной.
– Определенно бывает, – с улыбкой ответил он. – Послушай, я сказать хотел… спасибо.
Емко и лаконично, но очень искренне. Нина улыбнулась:
– У меня сугубо корыстный интерес. В воскресенье мой день рождения. Мне же хочется, чтобы ты там был. Как думаешь, твое легкое недомогание пройдет?
Он фыркнул:
– Конечно, уже к вечеру буду как огурчик.
Видимо, у него закончились силы стоять, и он, тяжело дыша, опустился на стул.
– Ложись лучше, огурчик. Я тебе сама еду принесу.
Наблюдая, как Никита с аппетитом ест, Нина нерешительно спросила:
– Послушай…
– Ммм?
– Ты мне не говори, если не хочешь, я правда не обижусь, это, наверно, ужасно личное…
Никита приподнял брови и глянул на нее.
– Не знаю, помнишь ли ты… ты рассказывал про семью… про маму, детский дом…
– Тебе рассказывал?
– Да. Помнишь? Засыпая. Если это очень-очень личное, ничего. Я просто спросила…
– Ты еще ничего не спросила.
– А можно?
Он кивнул и поставил на табуретку пустую тарелку из-под супа, взял кружку с чаем.
– Ты говорил про детский дом… И твоего папу убили… Что случилось?
Никита немного помолчал. Потом сказал:
– Жили мы в Осетии. Папа там работал. Я, – он улыбнулся, – как сейчас вижу, в обеденный перерыв мы шли с мамой в какую-то столовую, а там чай такой вкуснющий, сладкий и хлеб… обалдеть можно. Пока мы ждали папу, я мог съесть три больших куска и выпить две кружки чая. И родители счастливые были. Помню, как смеялись… А вообще очень много подробностей я не помню, потому что был маленьким, а бабушка сама не знала, что точно произошло. Помню, что был вечер, окна распахнуты, потому что лето. Как-то беспокойно. Знаешь, когда ты маленький, еще понять ничего не можешь, только на месте не сидится от неприятного чувства внутри. Вдруг в комнату черный ворон влетает. Мама сказала, что это плохой знак. Она тогда от телефона не отходила. Ждала звонка, наверно, от папы. На следующий день пришла полиция и сказала, что папа найден мертвым. Ножевое ранение, списали все на уличных хулиганов. Мама быстро стала собирать вещи, чтобы вернуться домой. Знала, что не простые это хулиганы. К нам тоже эти убийцы приходили, сосед отбил нас, с ружьем вышел. После этого случая у мамы сдали нервы, она попала в больницу, а меня отправили в детский дом. Я там два месяца провел.
– Плакал…
– Плакал, – он вздохнул, – все чужие. Для сирот, которые там с детства, наверно, привычно, а я скучал по маме. Меня бабуся забрала.
– А как она узнала?
