могла испытать удовольствие в постели с Глебом, я его не хотела. А не это ли ложь?
Он бы не простил, конечно. Да я и не стремилась бы. Но теперь я знаю о нем такие вещи, что уже сомневаюсь в том, а понимала ли своего мужа вообще хотя бы в чём-то.
— Так мы здесь прячемся?
— Да. Пока я не решу, что с этим делать.
Меня не покидает ощущение, что Демид всё равно сказал мне не всё. Отнюдь не всё.
— А зачем это тебе, Демид?
В ответ его взгляд вспыхивает. Он делает ко мне несколько шагов и замирает очень близко. А мне дышать нечем становится.
— Ты правда не понимаешь, Маркиза?
— Если честно, то нет, — отвечаю тихо, ощущая себя потерянной девчонкой, а не взрослой женщиной. — Ты ведёшь себя странно, Бахурин. Делаешь, что вздумается, ничего не объясняешь. Не разговариваешь со мной.
Не целуешь в те моменты близости, что у нас были.
Последнее вслух не произношу. Сама не пойму, злюсь я или вот-вот сейчас расплачусь. Нам нужен разговор. Откровенный. Он нужен мне.
— Злата, я… — огнём во взгляде обжигает меня, открывая заслонку, за которой я вижу, какой бешеный коктейль эмоций плещется в нём. — Я не умею… Давно разучился говорить о чувствах, понимаешь?
Понимаю. Сама когда-то замолчала, подавилась болью расставания и горло сжало на долгих десять лет. Даже не пыталась. А сейчас рвет и саднит, просится наружу, оцарапывает, дерёт с мясом — так хочется кричать о своих ощущениях и чувствах. Хочется. Но дано ли ещё? Надо ли? Тут хоть бы прохрипеть.
— Я же по лезвию хожу. Сяду. На грани был сегодня, чтобы не достать пистолет и не отстрелить ему голову прямо в допросной, а там будь что будет, — сжимает зубы. — Вина подследственного не доказана, у нас презумпция невиновности. Субъективность недопустима и опасна. А я субъективен. Стал таким, когда ты вошла в мой кабинет.
Демид делает шаг назад и отворачивается, запускает пальцы в волосы. От его слов начинает трясти.
— Я поначалу держался. Осуждал тебя за выбор, думал, что испытываю только страсть. Желание. Хотел, чтобы было так.
— Что же изменилось? — чувствую, как к горлу подступают слёзы.
Бахурин подходит снова, берёт за затылок, запустив руку в волосы так, что у меня колени подгибаются.
— А ничего, Маркиза, — мои губы начинают гореть под его взглядом. — Целых десять лет прошло, а ничего так и не изменилось. Всё нутро горит, когда ты рядом, а когда не рядом, так вообще огнём дотла.
Когда долго и упорно строишь оболочку, накладывая бетон слой за слоем, когда, заложив последнее окошко, вдруг понимаешь, что душа осталась замурованной, умирает без кислорода и солнечного света. И вдруг понимаешь, что к лучшему это. Вот так, без неё, без боли.
А потом наступает такой момент, как сейчас, когда оболочка трескается, с шумом и грохотом ломается, осыпаясь, а душа, что уже считалась мёртвой, резко и болезненно распахнув залежалые пыльные крылья, вырывается наружу.
Именно это и происходит с нами сейчас. Оболочки взрываются, выпуская наружу то, что мы столько лет пытались похоронить. Это больно и прекрасно одновременно.
— Самой жуткой мыслью было представлять, что ты любишь его. Веришь, я уже готов был силой забрать тебя, отнять, присвоить, — прижимается лбом к моему. — Да я это и сделал.
— Я не жила эти десять лет, Демид, — обхватываю ладонями его лицо в ответ. — Что мы наделали? Почему тогда всё испортили?
— Мы были слишком молоды.
Слова больше не звучат. Не звучат признания. Вместо них говорят прикосновения.
Демид целует меня так нежно, что внутри вековые льды в момент оттаивают и рушатся. Паруса моей души расправляются, наполняясь свежим и сильным ветром счастья. Цепи рвутся, заставляя ранее мертвое скованное сердце трепетать.
Невыразимое, необъятное чувство. Забытое, потерянное десять лет назад.
Закрываю глаза и поддаюсь поцелую, чувствуя, как по щекам катятся слёзы. Отвечаю, прижимаясь к Демиду как можно ближе, льну к нему, испытывая в этом невероятную, жизненно необходимую потребность. Словно в дыхании.
А он целует и целует. Нежно и мягко, как когда-то. Потом отрывается и снова смотрит в глаза. И именно этот контакт невероятно важен, он даёт импульс на наши дальнейшие действия. Не страсть, но нежность.
Демид раздвигает полы моего плаща и мягко сталкивает его, а потом аккуратно берёт меня на руки и идёт к лестнице на второй этаж.
Мы занимались сексом буквально вчера, но сегодня я чувствую, что произойдет нечто иное. Сейчас моё тело вибрирует от возбуждения, но оно другое. Будто идёт из груди.
Второй этаж представляет собой открытую площадку в половину от первого с перилами. Здесь нет ничего кроме большой кровати, на которую меня и опускает Бахурин. Он нависает сверху и снова целует. Теперь уже глубоко и страстно, но в страсти этой столько тепла и нежности. Вчера я горела в его руках, сегодня же плавлюсь, растекаюсь негой и теплом по телу.
Поцелуи длятся всё время, пока наши руки раздевают друг друга, пока пальцы скользят по коже. Он просто гладит моё тело нежно и бережно.
Сейчас поверить не могу, что когда-то считала своё тело фригидным, неспособным ощущать удовольствие. Оно молчало. Теперь же под ласками Демида ожило, заиграло. Отозвалось на его руки и губы, что скользят сейчас по коже, заставляя глубоко дышать и стонать.
Он сжимает ладонью мою грудь так осторожно, будто боится причинить мне боль. Целует чувствительную кожу, ласкает языком соски. Спускается поцелуями ниже, не минуя ни сантиметра, заставляет выгибаться от невероятного тепла, что растекается внутри и спускается к низу живота.
Я отчего-то вдруг чувствую прилив тех самых трепетных ощущений, как и в наш первый раз десять лет назад. Волна сладкого смущения прокатывается, вызывая в памяти тихий шёпот:
«Не бойся, моя Маркиза…» «Ты такая красивая…»
Демид снова целует меня там внизу, ласкает губами и языком, но уже совсем не так, как вчера. Вчера было остро и ярко — для него. Себе брал. Сегодня для меня — отдаёт.
И
