Мы с ним давно не виделись. Когда подъезжаю, он ждет меня за столиком, полулежа над своей соткой. Вижу, как он, оскалившись, беззвучно материт просматриваемый им контент и в первый момент даже ощущаю какую-то рябь внутри. Там начинает колыхаться некий ностальгический желеобразный студень под резковатую музыку под названием «Рик», которую проигрываю про себя в рваном ритме. Студень этот куда-то испаряется, как только Рик поднимает на меня голову.
Его лицо меняется — сердитую небрежность съедает мятая неуверенность, как будто ему за что-то неудобно. Зато мне теперь удобно, потому что теперь это, конечно, не он. Не тот, из-за которого во мне, было, рябить начало.
Когда он реально отдает мне ключ, и я даже спрашиваю, все ли он забрал, колбасит только его. Если вообще колбасит, конечно.
На самом деле мы ведь недавно пересекались. По-моему, я сделала все, что от меня требовалось и нет ничего странного в том, что говорю ему теперь:
— Надо будет чего — сообщи.
В смысле, по деловой части. Он ведь понял?..
— Мгм.
Кажется, понял.
— А новый проект если делать захочу?
— Захочешь, — улыбаюсь, — сделаешь.
Забавно, если он в этом деле на меня рассчитывал.
Совсем уж забавно получается дальше: мы что-то едим и даже пьем, о чем-то говорим, а в его взгляде то и дело проскваживает оторопь. Он барабанит пальцами по столу, как давеча барабанил о свою ногу, когда пришлось «познакомить» меня с Ниной. При этом он явно загоняется над чем-то, и это «что-то» раздражает его. Как если бы он не так себе все это представлял и теперь недоволен. Как если бы ожидал другого, а, может, опасался.
К сожалению, медленно, но верно в меня закрадывается ощущение некой наигранности, а с ним и мутная, густая меланхолия. Или это просто туман сгустился над городом.
— Слушай, — собирается он с силами, — ты как вообще? Ну, сама?..
Сама — в смысле «одна»? Да нормально. Или сама — в смысле, не сильно ли мне сейчас плохо? Не буду ли расстраиваться, рыдать, там. Истерику закатывать.
Только что все было в норме, думаю, зачем спрашивает? Доконать, что ли, хочет? Нет вроде.
В тумане ни черта не видно. Совсем как у меня в мозгах.
Но тут услужливой противотуманкой включается воспоминание, включает и мое лицо.
Я улыбаюсь и нарочито равнодушно говорю ему:
— Норм. Все это проходили уже. Истерить не будем.
Мне плевать, верит он или нет, как мне плевать, если ему не плевать.
Но если не поверил, значит, считает, что я страдаю и отчаянно вру? Ну, нет.
Решаю уточнить, добавив «иллюстраций» и сдобрив самоиронией:
— Хватило мне всех этих разбеганий с Михой и того, что потом было.
— Да? — тихо спрашивает он. — А что, так херово было?
— Ну — херово, — усмехаюсь. — Да слушай, фигня одна. Из окошка прыгать собиралась, — говорю улыбаясь, специально так, чтобы он не понял, всерьез я или — поржать черным юморком.
– Себе дороже — опять лезть на карниз... стоять, как потерпевшая, вниз смотреть... рассуждать, как все херово и как близко избавление — один только шаг. Как манит бездна.
Он понимает, интересно, что я не шучу? Что это не фантазии, к коим не обнаруживала доселе склонности, а воспоминания? Наверно, понимает.
Иллюстрирую красочней:
— Убеждать себя, что я, конечно, далека от этого... но как же просто... — выдерживаю эффектную паузу: отпиваю глоток вина и не сразу глотаю, как будто собираюсь прополоскать во рту, — ...и даже загражденьице такое есть, чтобы никто не упал. Но тогда можно просто взять стул, стать на него — и загражденьице не помеха.
Да-да, все это — я. Тогда и было. В тумане ни черта не видно, но воспоминания ясны, как со «вчера».
В Берлине хватает высоток, но тогда мне не пришлось никуда лезть — достаточно было приехать на работу, в Буда-Хауз. И поставить стул.
Стулья-то какие неудобные... все офисные, крутящиеся... Насчет бездны тоже не соврала — так и было. Это сейчас смешно вспомнить — тогда смеяться не хотелось, потому что не моглось. Ничего не моглось — настолько ужасающе простым казался этот шаг. И не держало ничто. Ни изнутри, ни снаружи. Лишь несколько тревожила мысль о маме. Мама... да, разве, только мама. И Эрни, обалдуй этот... Или ему по барабану... вздохнет и забудет... Но мама? Нет, маму жалко... Но какое все это земное, а сейчас манит к воздушному... а по воздуху летают. Пусть полет этот тоже окончится землей, но я этого уже не почувствую. Пятно такое останется некрасивое, большое, но его я не увижу.
Этим я с ним не делюсь — подумает, совсем рехнулась.
Да как же он не понимает, насколько теперь все по-иному? Я не о том, что поумнела — это, кстати, не факт. Осознание бесполезности и несоответствия проблемы и ее (не-)решения настало еще тогда. А ведь я тогда ребенка потеряла. Теперь же вообще проблемы нет. Туман, а бездны в нем не видно. А сигать неведомо куда, пусть даже в полном отчаянии — увольте. Не по-моему это как-то.
Если честно, я бы и тогда не прыгнула, а там еще вдобавок пришла Рози. Ворвалась в те глючные рассуждения и схватила меня за локоть.
Каким образом эта чумовая девка нарисовалась там тогда, для меня до сих пор остается загадкой. Но я ведь говорила — у нее нюх на определенные вещи, и она тогда вцепилась мне в локоть. Помню, как вонзились мне в кожу ее длиннющие когти с красным маникюром. Она прилагала максимум усилий — а вдруг я буйная, вдруг вырываться стану. Пёрла меня куда-то в туалет. Был бы там рядом душ — она бы меня под него засунула, окатила бы... Пёрла и приговаривала сквозь зубы: «Не дури... не дури... дура... вот ты дура... Да ты ни хера еще не испытала... Ты думаешь, это больно?.. Это страшно?.. Забей... Прикинь — ну родила бы от этого ублюдка... и на хер тебе это надо... Ты молодая, здоровая... Все впереди еще...»
Я хорошо помню, даже сейчас ощущаю то мое чувство «в ответ» на ее увещевания. Те клокочущие, душащие, сухие рыдания у меня в горле: и что ты, соплячка, знаешь... и что... и что... и что может быть хуже?..
Вслух не сказала, но подумала, а она предвосхитила этот мой вопрос: «А этого нюхни: сама. Сама в восемь лет. В пустой квартире, месяцами. Мать хер ее знает где шляется... за тысячи кэ-мэ... Ни телефона, ни хера... Никак не связаться. Думаешь, думаешь всякое... Мать деньги зарабатывает хер ее знает, чем, а ты сидишь. Сидишь одна. Ты евро-сирота. Я евро-сирота. Такое нюхала?.. Я нюхала. Больше не хочу. Всегда бывает хуже. И хуже. И хуже. Еще раз тебя поймаю... еще раз поймаю тебя... — поняла?..»
Мы, кажется, рыдали с ней на пару, еще при этом хохотали, как две ненормальные дебилки. Кончилось тем, что мы с Рози в тот вечер жутко нахерячились, я даже и не помню, где и как. Уверена, она еще и попыталась бы свести меня с каким-нибудь утешителем в ту ночь, но не стала. Ведь у меня же не только драма расставания случилась, но и другая драма, а тут черт его знает, что поможет...
Все это я вспоминаю, глядя в окошко Сферы с загадочной полуулыбкой на лице. Надеюсь, полуулыбка эта придает выражению моего лица не истеричности, а невозмутимости. Ведь я же вообще-то успокоить его хочу. Да.
Я не садюга, но мне все-таки отрадно наблюдать, как мои глючные воспоминания сдирают его противнючую, наигранную робость, совсем как когда по куску сдирают обои. И вот из-под обоев на меня пристально, но прохладно поглядывает прежний звероватый Рик. То-то же.
«Вознаграждаю» его за это:
— Да не-е... Сейчас не тот случай.
И тихо усмехаюсь на прощанье.
***
Глоссарик
евро-сироты — определение, применямое по отношению к целому поколению несовершеннолетних детей в Румынии, оставленных или даже брошенных родителями, в том числе, уехавшими на заработки за границу, и поэтому вынужденных выживать самостоятельно
ГЛАВА СОРОКОВАЯ и ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ Удаляющаяся с бала
Кажется, лето прошло. Чувствую, как под ладонью на перилах собирается холодок.
