– Я в гостинице «Паллада», – сказала я.
И телефон выпал из моих рук.
Пока я говорила, Ирина успела положить тетрадь в свою сумку. Теперь она направлялась к выходу. Она шла быстро, но двигалась как заржавевший робот, словно у нее колени плохо гнулись. Хромала она сильней обычного. Голова ее была опущена, сумку она плотно прижимала локтем к боку. Я бросилась за ней.
Кажется, я что-то начала понимать.
– Отдай мне тетрадь, – сказала я, взяв ее за локоть.
Ирина отстранилась и посмотрела мне в лицо. Я содрогнулась.
Вдруг она показалась мне очень страшной, словно я впервые ее увидела. И даже не в шраме было дело. А в этих остановившихся темных глазах.
– Не стой на моем пути, девочка моя, – сказала Ирина Остерман, которую я знала всю жизнь…
Которую я не знала вообще.
– Эта тетрадь – она принадлежит не тебе. И не твоему отцу. Она – моя. Моя по праву. Мой отец и моя мать заплатили жизнью за нее, за содержащуюся в ней формулу. А у меня вся жизнь пошла прахом.
– Но…
– Неужели ты думала, что я могу все простить твоему отцу? Твоему самодовольному, наглому, вечно уверенному в своей правоте Аптекарю? Ты думала, что я люблю его, не так ли? Да как я могла его любить, если даже ты, его дочка, его ненавидела?
– Неправда, – сказала я.
– Ох, не надо, не лги мне. Он держал меня при себе как домашнюю собачку! На унизительной должности домработницы! Его чувство вины было недостаточно велико, чтобы жениться на мне. Он женился на хорошенькой, на свеженькой, на родившей ему чудесных дочерей. Но он был предназначен мне, и у них не заладилось! А я, дурочка, все ждала, все надеялась… Столько лет ждала!
– Это ты? Ты все подстроила? Как же ты устроила все это?
– О-о, это было легко! Трудно было очнуться наконец! Сначала я ждала, что твой отец осознает, насколько он виноват передо мной, и женится на мне наконец! Я была молода, во мне кипели желания… Он обрек меня на заточение, на плиту и поварешку, и смел думать, что совершает для меня бог знает какое благодеяние! Время шло… А он и не думал искупать свою вину. И тогда я стала копить деньги… Остальное – дело техники: найти двух глупых и жадных мальчишек… Научить их всему… Свести их с вами – глупыми и жадными девчонками… У меня было время научиться обманывать, лицемерить, интриговать – ведь я столько лет провела бок о бок с твоим отцом! На эту тетрадочку найдутся покупатели, и я начну жить той жизнью, которой заслуживаю!
– Мафия домработниц! – сказала я и засмеялась.
– Не смей, – Ирина задохнулась от гнева. – Не смей смеяться надо мной, ты, богатая избалованная сучка! Я воспитывала тебя! Я тебя растила! Ты смотрела на жизнь моими глазами! Я настраивала тебя, как скрипочку, я сделала так, чтобы ты ненавидела своего папашу! А теперь ты смеешься надо мной – его отвратительным смехом?
Смех снова и снова вскипал во мне золотистыми вихрями, как пузырики в бокале шампанского… Вероятно, это было нервное.
– Отец ведь все уже знает. Ты не сможешь уйти далеко. Ты не сможешь скрыться.
– Смогу, если ты не задержишь меня, – прошипела Ирина.
Она раскрыла сумку, и мне на секунду показалось, что Остерман готова смириться. Готова смириться и отдать мне тетрадь, а потом уйти. Исчезнуть в навалившейся на Москву душной ночи.
Но она вытащила из сумки самого неприятного вида пистолет с неестественно длинным дулом.
Ого!
Это ведь, кажется, глушитель?
Странно, в кино он выглядит немного иначе.
Какое забавное чувство, когда на тебя нацеливают пистолет.
Как будто сама смерть смотрит на тебя своим единственным глазом – беспросветно-черным.
Говорят, если смерть грозит человеку, то перед человеком проходит вся его жизнь.
Нет, не вся. Но та часть жизни, в которой принимала участие Ирина Давыдовна Остерман, прошла-таки у меня перед глазами.
И теперь я имела возможность взглянуть на нее под другим углом.
Я видела, как она старалась отдалить меня от Аптекаря.
– Не думаю, что это понравится твоему отцу…
– Ты знаешь, у твоего отца доброе сердце, но очень тяжелый характер.
– Хорошо, только отцу мы ничего не скажем, и ты уж не выдавай меня, ладно?
– На меня ты всегда можешь положиться, моя девочка…
– Я у тебя и ты у меня – одна!
– У меня всегда есть для тебя время.
Она учила меня обманывать отца, таиться от него, фальшивить и кривить душой.
Впрочем, я и сама была хороша.
Жалкая, ничтожная идиотка.
Я заслуживаю смерти.
Жаль только, что я так подвела Стасю…
И тут я увидела глаза Аптекаря. Он стоял на пороге и смотрел на меня.
В его взгляде было столько любви.
Но когда он заговорил, он заговорил не со мной.
А с Ириной.
– Формулы нет, – сказал он ей. – Зря ты мне не поверила. Ее нет. Я ее уничтожил. Давным-давно.
– Ты не мог, – сказала Ирина. – Ты слишком любишь деньги.
– Если бы я любил деньги слишком, я продал бы формулу. Или сам пустил «князя» в производство. Но я не сделал этого. А значит, я люблю деньги в меру. Но ты-то – ты что собиралась сделать с формулой? Кому ты хотела ее продать?
– Я нашла бы людей, – с нажимом произнесла Ирина. – Мне нужно было только заполучить ее в руки! Много нашлось бы желающих.
– Не сомневаюсь, – усмехнулся отец.
В его усмешке было облегчение. Я поняла, что он имел в виду. Он опасался, что Остерман связалась с людьми, которые теперь начнут охотиться на нас. Из-за формулы, которая уже много лет назад как стала пеплом.
– Отдай мне оружие, и я обойдусь с тобой гуманно, – продолжил Воронов.
Похоже, Ирина наконец поверила ему. Ее руки, сжимавшие пистолет, сильно задрожали.
– Ты уничтожил труд моего отца. Его детище. Что ж, око за око. Я убью твою дочь.
Отец бросился на нее, но она успела.
Успела нажать курок.
* * *
Как же у меня болит затылок!
Та сумасшедшая, что в затылок мне стреляла?
Да нет. Не может быть. Я ведь стояла к ней лицом.
Это какая-то головоломка, подумала я, открыла глаза и засмеялась.
Тут же вокруг меня появилось много людей. Они хлопотали, суетились, и все пытались выяснить, что меня так развеселило.
Но оказалось, что объяснить соль каламбура «головоломка» мне не под силу.
Поэтому люди в белых халатах подняли градус беспокойства.
И вдруг стало тихо, как бывает, когда входит Аптекарь.
Он и в самом деле вошел, и все сначала замолчали, а потом ушли из комнаты.
Аптекарь сказал:
– Как ты, маленькая моя?
– Хорошо, папочка, – сказала я и заревела.
А он сел рядом и обнял меня.
И мы просидели так долго, долго – крепко обнявшись, простив друг другу все обиды, прошлые и даже будущие, простив друг другу все вперед, на много лет, на всю жизнь.
