Выбрались на берег, когда солнечные лучи стелились на другой стороне леса. Укутал её в рубашку, но, видно, ей всё же холодно дрожит вся, замучил, залюбил, блядь. Надо к костру, нюх у меня отменный, знаю, куда нести греться.
— О, а вот и наши молодые! — радостно говорит Ариф, а Шустая (вот умная тётка) тут же стопку тёплой одежды передаёт мне, ласково оглядывая краснощёкую Аню.
— Ну что, теперь отпустишь? — лукаво спрашивает, понимает же ведьма, что надо девчонку мою срочно греть, хрен бы со мной, у меня шкура толстая.
— Отпущу, если ещё и поесть дадите, — вконец наглею.
— И накормим, и напоим, — отвечает мне добрая женщина. — У нас же праздник сегодня. Вас тайга поженила.
***
— Bibamus! (лат. Выпьем!) — непроизвольно выкрикиваю и слабо шевелю руками в восславляющих жестах.
Я всё ещё в лапахе медведя. Довольная, затраханная и очень (даже не обсуждается) любимая. Похоже, Вершинин не собирается меня выпускать вообще никогда. А ещё он жутко сильный и нежный. Придерживает мою попу, постоянно перемещает лапищу, чтобы пролежня, что ли, не было?
— Выпускай нашу кошку, вон землянка, оденьтесь, шкуры пока не нужны, думаю, — белозубо скалится Ариф.
Ванька опускает меня бережно на утлую лежанку. Водит носом от виска к ключице, начинает опять оглаживать. В землянке тепло, пахнет хвоей, травами. А мы с ним… хорошо, что безумства наши сексуальные в воде происходили: кажется, пованивали бы мы очень неприлично.
— Вань, не вздумай! Затрахал почти до смерти, надо прийти в себя, одеться, в конце концов, — кому я это говорю? Он уже язык выпустил свой ненасытный, за ухом облизывает, губами прижимается, пыхтеть как паровоз начал. Да ну нафиг! Мой фееричный первый раз должен когда-нибудь закончиться. Ноги свои я долго свести не смогу! Набираюсь с силой и волей и отталкиваю Вершинина в другой угол землянки. — Хватит. Одевайся, пора к людям выйти.
Не рассчитала я своих сил, Ванька мой и впрямь кулём свалился в противоположной от меня стороне. После жёстких командных слов понуро поднялся, отряхивая порядком истерзанные джинсы.
— Ань, ты моя наркота, мозг при тебе отказывает. Напрочь.
Говорит со мной, сам головы не поднимает. Если бы знал, как мне трудно было оттолкнуть сейчас, сама хочу постоянно чувствовать кожей его тепло. Поэтому надеваю на себя спешно тёплый свитер, мешковатые штаны, обуваюсь в удобные берцы и, пока он медитирует в уголочке, хватаю приготовленную для него толстовку.
— Вершинин, одевайся, — присаживаюсь перед ним, тыкаю тряпкой в закрывающие от меня лицо руки. Не реагирует, нужны экстренные меры, он перевозбуждён и очень опасен. Может, потому что я ему ничего не говорила вслух? Получала тепло-ласку, но не отдавала взамен? Поднимаю его лицо ладонями, долго смотрю в синие омуты.
— Люблю, Вань, до одури, — он прикрывает глаза, будто получив охренительную порцию эндорфинов, улыбается, ловит губами мои пальцы, ластится, словно пытаясь поймать побольше ласки. — Но мы не одни в этом мире, есть и другие дорогие для меня люди.
— Ань, не хочу, — я понимаю, чего он не хочет. Он не хочет, чтобы с нами вообще кто-нибудь был, не хочет вмешательств, не хочет потерь. А я? А я — ебучая рысь, у которой есть обязательства и в отличие от Вершинина я настроена довести дело до логического конца!
— Через "не хочу", Вань, мир не только для нас создавали, — пытаюсь нахлобучить на него толстовку, голова любимого легко подаётся вверх, вскальзывает в толстовку, и он вновь прижимает к себе уверенно и сильно.
— Я не дам никому тебя убить. Для дела, для возвращения кого-нибудь, для чего угодно. Слышишь? Не дам! — опять опасно прижимается, вроде и не больно, но хватка железная, собственническая. — Это ненормально, неправильно, я уверен, что твои жизни аномально присвоенные. За это потом спросят, спросят с тебя!
— Пойдём и выясним это? — я предлагаю не оставаться в неведении, хотя обладаю немного большим пластом познания. — Шустая никогда не оставляла вопросов. Правда, всегда делала это в иносказательном варианте.
— Именно! Они без тебя — никто. Ты — их ответ. Пусть сначала со мной разберутся, — мой милый медведь, кто ж тебя спрашивать будет? Ты вообще случайно оказался здесь… я затащила тебя.
Ухмыльнулась, поцеловала его прям в шрам от моих зубов. Пора выходить, сумеречный огонь разгорелся, отдаёт тепло и хочет взамен наши души. А может, я и утрирую. Кто знает законы аниматов и их богов? Точно не Индиана Москалёва.
Когда я вышла из землянки, не удержалась, вдохнула полной грудью воздух вечерней тайги. Это как вдохнуть персональную вторую жизнь. Покой, осознание, вечность. Мы такие… придурки! Не надо настолько бороться за жизнь, она без нас прекрасно развивается.
Костёр. Голубые, нет, аквамариновые глаза Шустаей, лёгкий запах табака — Ариф курит чубук. Мудрый такой, с чего? Иду к нему, я его не видела очень давно, соскучилась!
— Привет, крёстный, — обнимаю его, а сама думаю, как именно он меня крестил? — Как проходило моё крещение, — есть вопрос, надо задать, так ведь?
— Бурно, — целует меня, а у самого глаз смотрит мне за спину, оххх, топчется там мой мишка, вот и руки колечком мне на живот укладываются, собственник, как и я. — Ты поцарапала меня, а потом навалила каках, прямо в руку. На свадьбу пригласила, Инди.
— Так а где вы меня, кхе, крестили?
— Понятное дело в анимиуме, а ты где думала?
— Я думала — в церкви.
— Нет, там… другое, — веселится Ариф, а Шустая просто открыто ржёт, может, она по сути лошадь?!
Чувствую, как руки блудливого Вершинина облапливают меня и прижимают к себе. Не даст повеселиться.
— Где еда и напитки? — спрашивает буднично, будто ему что-то должны, вот несведущий дурень! С Шустаей так не говорят.
— Пожалуйста, — улыбается странница, а у меня под сердцем свербит: только бы как с мамой не получилось, только бы медведя косолапого не тронуло проклятье аниматов! — К столу, молодежь!
Было чем поживиться: зайцы, куропатки, салаты, запахи одурительные, всё свежее — слюна капает. Наконец-то мы с Вершининым садимся за импровизированный стол, желудок трели такие выдаёт, что итальянские теноры позавидуют, есть хочу!
— Итак, пока вы насыщаетесь, буду рассказывать. Слушайте и внимайте, повторять не буду. Мать один раз повествует.
Нунганы всегда жили здесь. Ими становились люди, в чьих жилах текло зло. Они тоже творение Матери, Нибиру просто получил игрушки от своей старшей сестры. Почему она придумала их для него? Наверное, потому что ему было скучно и совсем не нравился свет. Дневал и ночевал Нибиру в своей комнате, не любил солнечного сияния, зачем ему оно? Ведь в темноте можно столько придумывать! Он и придумывал. все пороки, которые только можно было взять да и воплотить, вживлял в своих "куколок". Те его слушались и делали, как прикажет господин.
Однажды ночью Нибиру случайно оказался наверху, толком и не определил, что не в своей комнате. Взглянул наверх и влюбился в сияние ночных светил, захотел уйти. Сестра позволила ему это, сама не могла поверить, что так понравится брату быть вне тьмы.
— Иди, братишка, там здорово. Возможно, ты найдёшь друзей!
Он ушёл, не оглядываясь. Сестру Нибиру не любил. Завидовал? Да! Чему? Всему! Уж очень ладно смогла она обустроить своих созданий, устроить равновесие. Умела поддерживать его, да бесила своей безупречностью. Злоба… а за ней и игра войной обернулась. Не хотела сестра делать ещё злобных кукол, только и приходилось, что терять поломанных, а она, стерва, подбирала их и себе забирала…
Глава 29
— Делать что будем? — вопросительно подняв бровь, Артур Чёрный грыз взглядом Шоно. — Наш парень канул в Лету, ваша девчонка давно уже вне нормального мира. Тут у нас странный ребёнок-шаман, симпотяга-малолетка, труп бабуленьки. Вопрос к тебе, бурятик: опять будем бубен искать да снимать с меня шкуру?
