это невозможно было смотреть без смеха. Что-то явно не сходилось в его голове в сухом остатке. А он к такому не привык.
— Мне ничего не нужно, Слав. Так что ты мне скажешь по поводу Марины?
— Скажу, что ты будешь дурой, если спустишь ей все.
— Она лишилась своей мечты, это гораздо хуже, чем лишиться свободы. К тому же у нее мать старенькая. И сын.
— Типа, благородная? — хмыкнул Славка, задумчиво проведя по щеке заскорузлой лапой.
— Нет. Но я учусь. Чтобы ему соответствовать…
На глазах помимо воли выступили слезы. Я отвернулась к окну, чтобы Слава их не заметил, и поднесла к губам чашку.
— И как движется процесс?
— Со скрипом. Но у меня есть еще время, чтобы приблизиться к идеалу.
Слава крякнул что-то невнятное. Посидел еще немного и засобирался домой. А я весь вечер потом думала о том, что ему сказала. И чем больше думала, тем сильней убеждалась, что мне на самом деле нужен был этот урок. Будто с глаз спала пелена… И так страшно за себя стало, так стыдно за собственную легкомысленность. Какую-то чудовищную инфантильность и невнимательность к единственному моему мужчине. Еле уснула. Потом еле проснулась. Опоздала на класс. Впопыхах забыла отключить звук на телефоне, и тот зазвонил в самый неподходящий момент. Подбежала к рюкзаку, чтобы выключить, но увидев имя абонента — передумала.
— Да, Слав… — настороженно бросила в трубку.
— Звоню предупредить, что твою протеже сегодня выпустили. Осторожней там давай.
— Ага! — растерялась я. — Спасибо.
И с тех пор как-то так повелось, что мы со Славкой стали общаться. С перерывами, потому что у нас начались большие гастроли по странам Азии и Австралии, но все же. Так тесно, как с ним, я общалась разве что только с Русланом. Но когда меня сжирала тоска, когда страх сорваться и наломать дров становился едва ли непреодолимым, я шла к Славке. Иногда мы по два часа висели с ним на телефоне, иногда не созванивались неделями. Он одним из первых поздравил меня, когда обо мне стали писать в мировой прессе. Он был тем, в кого я ревела, когда узнала, что у Кати начались роды.
— Господи, ну все, все! Развела влажность. Давай заканчивай. У тебя же выходной сегодня, да?
— Да.
— Вот и отлично. Собирайся.
— К-куда? — икнула я.
— Говорят, таймень клюет. Поедем, посмотрим.
— Ты меня че, на рыбалку зовешь? — шмыгнула носом.
— Отвлечешься хоть. А то взялась ныть.
Конечно, это звучало грубо, но ведь главное — не слова, а то, что за ними стояло, правда? За словами Славки стояла неуклюжая забота мужика, который ни о ком, в общем-то, не привык заботиться. Я не посмела эту самую заботу оттолкнуть. И потому, затыкая кулаком вырывающиеся из горла рыдания, оделась… и поехала со Славкой на рыбалку.
Это был странный день. Я вглядывалась в морскую гладь до слепящих пятен, мелькающих перед глазами, я плакала, как последняя тряпка, уткнувшись в его плечо… А он гонял туда-сюда спичку из одного уголка рта в другой и все больше молчал. Лишь иногда бросая:
— Смотри-смотри, как котлит. Ну, че сидишь? Забрасывай!
Голос у Славки был злой, подколы в мой адрес — хлесткие. Но какого-то черта именно его неуклюжая резкость заставила меня улыбаться в наступившей потом тишине, нарушаемой характерным звуком сработавшего фрикциона. Клевало! Славка оживился, отбросил телефон, на который отвлекся, и, схватив удочку, загоготал:
— Ух ты, ух ты! Ну, че делается… Че сидишь? Давай подсекай!
— Как на Артура именины испекли мы каравай… — пританцовывая, Катя выплыла в столовую из кухни с большим кексом, в который были воткнуты шесть разноцветных свечек. Сидящий у меня на руках сын, завидев мать, запрыгал, забарабанил по столу большой ложкой, но очень быстро потерял к ней всякий интерес, выбросил из рук и потянулся к угощению.
— Осторожно, Артур! Обожжется! — забеспокоилась Катя.
— Сначала задуть. Слышишь, Арр?
Я придумал это прозвище сыну, когда понял, какую совершил ошибку, позволив Кате назвать его моим именем. В быту это оказалось довольно таки неудобно, но Катя была убеждена в том, что таким образом она совершает очередной подвиг во имя любви, после которого я уж точно был обязан ответить на ее чувства, и отговорить ее от этой идеи было категорически невозможно.
— За-дуть! — Катя сложила пухлые губы, показывая сыну, как надо. — Вот! — захлопала в ладоши. — Кто молодец? Артурчик! Дай я тебя поцелую.
Артур не очень довольно снес мамины нежности. Спрятал лицо у меня на шее, но даже так не смог долго просидеть.
— Куда это ты собрался? А кекс?
— Ыыыы!
Я пододвинул тарелку и отломил вилкой маленький ломтик. Катя решила, что мы не будем как-то ограничивать сына в плане еды. И постепенно начала давать ему пробовать блюда с «взрослого» стола. Абы чем мы не питались, поэтому такой вариант и мне показался вполне оправданным. Тем более что с грудным вскармливанием у Кати изначально не срослось.
— Зачем бог дал мне такое вымя, если я не могу выкормить своего ребенка?! — рыдала она в безуспешной попытке сцедиться. Я прошелся взглядом по ее покрасневшей, изборожденной синими реками вен груди и философски пожал плечами:
— Возможно, тебе стоит еще раз попробовать подключить ту адскую машину.
— Молокоотсос? — сквозь слезы хохотнула она. — Он только синяки оставляет, а толку никакого.
— Тогда заканчивай геройствовать. Артуру вполне по душе смесь.
— Молоко матери специально адаптировано под ее ребенка! Ни одна смесь и в подметки ему не годится!
— Ну, что поделать, — усмехнулся я и, уже понимая, куда ветер дует, хотел сбежать, но на полпути к свободе меня догнало Катино:
— Ты можешь попытаться отсосать молоко, как предлагала медсестра.
На тот момент я не был с женщиной почти восемь месяцев и понимал, чем этот «отсос», скорее всего, закончится, поэтому отрезал без всяких церемоний:
— Нет. Это исключено.
— Что тебе стоит?! Я же не ради себя прошу, ради сына!
Я покачал головой, отцепил впившиеся в меня пальцы и ушел. В башке мелькнула мысль, что я веду себя как бездушная скотина, но я тут же ее отмел, не позволяя вине просочиться глубже. Катя знала, на что шла. Она сама этого хотела. Между нами с самого начала все было кристально ясно. Секс наверняка бы все только испортил. Дал бы повод думать, что у нас еще может что-нибудь получиться. Катя искала подтверждения этому с пугающей одержимостью. Ее мечта обо мне жила вместе с нами, как опостылевшая родне прикованная к кровати бабка, которую раньше
