Глубоко дышу, пытаясь вернуть себе самообладание.
— Где? — все, на что меня хватает.
Кивнув, мать подбородком указывает на запертую дверь. Я забываю разуться, топаю в туфлях по ковру, не думая о чувстве такта. Меня никто не останавливает. На диване сидит Олег. Поворачиваюсь к нему, а он, махнув в знак приветствия, опускает взгляд в пол, трёт свои крупные мозолистые ладони. Какой-то частью своей здоровенной туши я понимаю, что здесь что-то не так. Тревожно. Мне все это не нравится. Внутри раздувается шар беспокойства.
Да что за херня у них тут творится?
Дверь не заперта. Знакомая тонкая фигурка стоит у окна, Маша смотрит вдаль. Желание выяснять отношения отпадает напрочь. Ко мне поворачивается бледная тень того рыжика, что я оставил неделю назад. Ее потухшие глаза смотрят на меня равнодушно. Цвет девичьей кожи сливается с белыми в блеклый цветочек обоями.
Маша выглядит плохо и, несмотря на мое появление, не старается это скрыть. Ее нижняя губа дрожит. Моя голова пашет на полную катушку, пытаясь анализировать, как должна выглядеть женщина, решившая воспитать игнором сорокалетнего мужика? По ее щекам должны течь слёзы? Не думаю. И вряд ли она будет прятаться, отчаянно цепляясь за плотную штору в углу. Полным дебилом себя ощущаю, потому что не к такому я готовился. И не хрена я теперь не понимаю.
Не раздумывая, делаю шаг и, вытащив ее из-за шторы, прижимаю к себе. Прямо сейчас защитить ее становится главным смыслом моего существования. Кто, мать твою, это сделал? Ее же колбасит по-черному. Это Надежда ее довела до такого состояния? Что случилось? Мне нужно больше информации. Я должен все проанализировать. Факты летят в башке ошалевшими кусками, но никак не желают слипаться в цельную картинку. Машка всхлипывает в мое плечо. Сжимаю ее крепче. Закрыв глаза, впитываю знакомый запах, глажу, запустив пальцы в рыжие волосы. Что могло довести ее до такого состояния? Кто ее довёл?
— Не надо, — высвобождается Маша.
Хмурюсь. Хочется взять ее за плечи и хорошенько встряхнуть. Вернуть Машку, смотрящую на меня как прежде: с диким восторгом и обожанием. Дергаю ее обратно, к себе, между нами завязывается небольшая борьба, в итоге Маша проигрывает и начинает реветь навзрыд. Это невыносимо.
— Звонил тебе.
— Знаю, — пытается успокоиться, втягивая носом, быстро вытирая глаза.
— Много, бл *дь, очень много раз звонил, Маша.
По всем правилам жанра ее истерика должна раздражать, но этого нет. Есть желание разобраться, согреть, успокоить и спрятать от всего мира.
— Почему трубку не брала, Маш? Что за хрень детсадовская?
Она отодвигается, на лице появляется вымученная улыбка. Начинает ощупывать меня, словно проверяя, на месте ли мои руки, шея и плечи. Ненормальная смена настроения пугает. Маша в дисперсии. Это очевидно.
— Ты думаешь, я смогла бы не брать трубку, когда ты звонишь? Я не настолько сильная, Миш.
Уже не знаю, что и думать. Все это непонятно. Не могу контролировать своё тело, постоянно тяну Машку обратно, чтобы из рук моих не дёргалась. Не могу, когда она плачет, оказывается это сродни удару кулаком в нос.
— Я бы никогда не смогла, — повторяет Маша.
Тогда какого хрена? В башке черти что творится. Бесит, когда чего-то не понимаю.
—Ты уехал…
— У меня дела были, Маш, они всегда будут. Это часть моей жизни. Работа днём и ночью, если нужно.
— Ты уехал, а я так глупо расстроилась. Не стоило мне столько плакать.
— Я Надежде голову оторву.
— Я плакала, так много, плакала, Миша.
Свободной рукой вытираю ее лицо, не отпуская Машку. Я так устал, оказывается.
— На работе плакала, а потом резкая боль и…
Она находит мои глаза, не договаривая. Ее собственные красные и воспалённые.
— Права она, Миша, во всем права. Я заслужила.
— Стоп, маленькая, какая ещё боль? — вырываю из контекста.
— Сейчас уже все в порядке.
— Маша! — все-таки встряхиваю ее.
— Она говорила, что никогда не рожу, что матка моя ссохнется. Так и будет, Миша.
Сажусь на кровать, тяну ее на себя, сжимаю, так что кости хрустят, она в плечо мое утыкается. А меня предчувствие нехорошее прошибает. И втянув мой запах, она обхватывает шею двумя руками. Платину прорывает.
— Я вначале думала, ну не может же такого быть? По срокам посчитала. Неделя после машины нашей прошла, потом ещё неделю я инстаграм твоей певицы разглядывала, потом ещё неделю мы по отелям развлекались. А с Артуром я уже давно не была, да и предохранялись мы, — снова ревет Машка.
А у меня желудок от ужаса скручивается, потому что я так резко ответственность свою чувствую, что аж дышать нечем.
— А меня на каталке на УЗИ везут, по ногам кровища. Я врачу, он пожилой такой, волосы седые…
На меня ступор напал и не отпускает. Руку Машкину на ощупь нахожу и пальцы сжимаю.
— Я этому пожилому врачу твержу: «Не может такого быть, презервативы, я точно помню». В машине ты же надевал их… Но середина цикла, у меня самые благоприятные дни были. А врач седой сквозь мой бред: «Успокойся, женщина, и не такое бывает. И давай лекцию читать, пока меня от боли крючит. Презервативы эффективны на восемьдесят два процента…».
Я головой трясу, потому что там внутри звенит так, что уши закладывает. А Машка рыдать продолжает:
— Врач мне: «До сих пор не все знают, как и когда надо надевать презерватив, хотя это самый доступный метод. Кроме того, презервативы рвутся». Может то, что мы не мылись и два раза подряд. Я не знаю… Скорую мне на работе вызвали.
Мне уже и рассказ ее не нужен. Я носом о ее щеку трусь и зубы сжимаю так, что эмаль трескается. Машка от меня беременная была и нашего ребёнка потеряла, потому что я, сука, уехал. Допустил, что Надежда на неё накинулась. За границей был и сразу не перезвонил, забыл. Бросил ее одну. Хотя защищать должен был. Она хрупкая такая, нежная. Я должен был ее защитить.
— К тебе кто-нибудь ещё подходил? — выдавливаю сиплым голосом.
— Я им долго не верила, кричала, что это ложь. Они даже вкололи мне что-то, а потом температура поднялась, оказалось не все вышло.
Глаза медленно закрываю. В глотке дерёт, как от водяры дешевой. Я за эти дни не одного ребёнка, я двух потерял, дебил конченный. Душно в квартирке становится, хочется Машку отодвинуть и окно на распашку открыть. Она рыдала из-за меня, она потеряла его, потому что я как недоделанный больше денег захотел. Надо было с ней решить, потом ехать.
У нас с Машей мог бы быть ребёнок? Она красивая такая, нежная, ей бы очень пошёл животик. Осознание приходит резко — да, я бы хотел этого ребенка. Я бы счастлив был.
А потом боль, как будто руку дверью зажали. Нашего ребёнка больше нет, наш шанс на новую жизнь выскребли железными ложками из-за меня.
— Это моя первая беременность, Миш. У меня больше не будет детей.
Аккуратно снимаю ее с коленей. Лицо руками тру.
— Это тебе врачи сказали?
Я впервые так ощутимо убивать хочу. Не пустые слова — реальность.
— Нет. Они не могут сказать. Но я сама знаю. Это все знают, Миша. Это кара, Миш, за мужа, за измену.
По комнате хожу, точку опоры ищу.
— Меня без вещей в БСМП повезли. Я подумала, кровотечение открылось. На работе сумка осталась, от боли крючило. Я хотела тебе позвонить, но… Ты прости, я маме все рассказа… Про нас. Она ведь мама, видела меня и поняла, что со мной творится. И она… Я просила у неё телефон. Просила привести мне телефон. Я твой номер наизусть помнила. Мне, казалось, что помнила. Последние пять семёрок, а первую цифру вроде бы неправильно. У соседки телефон сломался, мы вдвоём лежали, как будто все против нас. Внизу с автомата пыталась, но первая цифра. Черт, наверное, все же неправильно запомнила. И я подумала, — ещё одна вымученная улыбка, — может так и надо. Вначале наш малыш, теперь телефон. Ну какой шанс, что у соседки сломается телефон? Что родственники из другого города его черти когда привезут? Это будто судьба, Миша. Мать так и не принесла. Она у меня упертая. Катька тоже не дала свой, они будто сговорились. Катька против наших отношений. И я подумала, может это к лучшему? Может не должны мы все это продолжать? У тебя жизнь своя устоявшаяся. Я в нее никак не вписываюсь, — плачет. — И лучше отпустить друг друга.
