начинает плакать, причем вполне искренне, потому что лицо краснеет, и тушь склеивает ресницы. К ней бросается подружка, пихает ей под нос салфетку за салфеткой.
– Двадцать лет жизни отдала ей… – всхлипывает мама. – Что имею взамен? Неблагодарную воспитала… в кого она?…
– Мам, в том-то и дело: не надо было мне ничего отдавать, – пытаюсь достучаться. – Почему ты зациклена на мне? Найди себе нормального мужчину, будь с ним счастлива. Ты же красивая, умная…
– Да замолкни уже, советчица! – обрывает мама и делает выпад вперед, рука её замахивается и пролетает в сантиметре от моего лица.
Клянусь, она хотела отвесить мне пощечину!
Машинально успела отклонить голову.
В воцарившемся молчании Денис шумно встает, обходит стол и отодвигает мой стул вместе со мной, точно пушинку поднимает от пола.
– Поехали отсюда. Немедленно.
– В смысле?! Куда ты собрался её везти? – Мама вскакивает, упирает ладони в стол, а «хорошенький медбрат» Юрочка сидит, бледнея и пунцовея одновременно.
– Домой, – чеканит Костров. – Пока вы не уясните, что бить своего же ребенка – последнее дело, разговаривать с вами не о чем.
Мама что-то кричит, ей вторит тетя Ира. Они пытаются кинуться в прихожую, где я спешно натягиваю обувь, но Денис встает в проходе, мешая им выйти из гостиной. Ему угрожают участковым, а Костров лишь медленно проговаривает:
– Услышьте себя. Просто послушайте, что вы несете.
Мы не просто выбегаем, а вываливаемся на лестницу и несемся вниз, не дождавшись лифта. Нет больше никого желания оставаться в этом доме, районе, городе. Никогда сюда не вернусь. Незачем. Надо строить будущее, а не застревать в прошлом.
В машине я позволяю себе витиевато выругаться, не стесняясь и не жеманничая. Костров достает сигарету, и салон наполняется дымной горечью.
– Прости меня, – затягивается, хмурясь. – Я не думал, что ситуация настолько запущенная.
Я тоже не думала. Но очень рада, что вещи встали на свои места. Отныне никаких ложных надежд подружиться с собственной матерью.
Почему-то не болит. Всякий раз, когда мы ругались до хрипоты, и когда мама рыдала в динамиках, и когда демонстративно вешала трубку, мне было чертовски плохо.
Сейчас – ничего.
Я откидываюсь на сидении и облизываю пересохшие губы.
– Хм, нет желания кое-куда скататься? – Денис выбрасывает недокуренную сигарету и жмет на педаль газа.
– Куда?
– Мой родной город в пяти часах отсюда. Настало время познакомиться с моими демонами.
***
Город Дениса похож на мой собственный. Те же дома-точки, на которые наползают хмурые облака, те же пустые скверы и те же перекрестки. Даже улицы здесь однотипные, будто скопированные друг с друга до мельчайших закоулков. Если не знать, где находишься, можно запросто запутаться.
Потеряться. Раствориться вне времени.
Костров чудесно ориентируется без навигатора, но – удивительное дело! – одно присутствие в городе делает его замкнутым и неразговорчивым. Всю дорогу он веселил меня, рассказывая истории из детства, а теперь точно сдулся.
Приходится самой отвлекать его всякой околесицей.
– А я в семь лет с друзьями полезла на стройку и решила остаться там жить. Мы шалаш соорудили из брезента и палок, засели вглубь котлована, ещё кота какого-то притащили, чтобы с нами жил. Когда строители пришли, представляешь, каких матерных слов мы наслушались? Кот визжит, вырывается, мы убеждаем строителей, что всё путем. Кот вопит ещё громче.
Денис хмыкает, но его настроения хватает на секунду. Мы проезжаем мимо ночного клуба, на который он оглядывается и вновь мрачнеет.
– Во-о-от, – тяну я, чтобы заполнить паузу. – Мама тогда со мной неделю не разговаривала. Я только сейчас понимаю, что она постоянно шантажировала меня. С самого ухода папы. Каждый раз говорила, что вырастила, что жизнь положила, и что я не оправдываю возложенных ожиданий. Можно вопрос?
– Конечно.
– Почему меня не огорчает наша ссора?
– Потому что вы должны были однажды поссориться, – коротко качает головой Денис. – Знаешь, как я считаю? Вы рано или поздно помиритесь, если мама этого сама захочет.
– Захочу ли я мириться? – касаюсь щеки, будто та пощечина всё-таки обожгла кожу.
– Тебе решать. Знаешь, я родителей не простил после смерти бабушки. Понял, что они мне никто, их попросту не существует. В любом случае, не принимай решений сгоряча. Пусть всё уляжется, тогда и обдумаешь, как поступать дальше. Так, мы почти приехали.
Двор, где жил Денис, настолько узкий, что там попросту невозможно припарковаться, и мы минут десять колесим по району в поисках места. Ну а потом поднимаемся на третий этаж, и Костров открывает дверь привычным, отточенным движением, которое невозможно забыть даже после долгого отъезда. Вставить ключ, потянуть ручку на себя, затем навалиться плечом. Щелчок. Руки всё помнят.
– Квартира моего детства, – представляет её Костров словно живого человека.
Да здесь и есть жизнь. Нечто особенное, что отличает эти стены от тысяч других. Энергетика, которую ни с чем не перепутать. Что-то уютное, во что хочется окунуться, нырнуть с головой. Вышитые натюрморты, старые фотографии, на которых взрослая женщина, мелкий вихрастый паренек, а ещё темноволосая девушка – мама Дениса? – и все они улыбаются или смеются, или серьезно смотрят прямиком на меня.
В кухне даже сохранились коробки из-под кофе. Разумеется, здесь нет еды, но несложно представить, как гремели шкафчики, как шипело на сковороде масло, когда бабушка готовила Денису блинчики.
В маленькой спаленке узнается аскетичный почерк Дениса. Минимум вещей и игрушек, лишь самое необходимое. Я с улыбкой осматриваю машинку с отломанным колесом, копаюсь в шкафу, где лежат старые вещи.
– Лет десять сюда никого не водил, – почему-то смущается Костров. – Считай, ты первая.
– А почему не водил? – неуместный, наверное, вопрос, но очень уж охота спросить.
– Не знаю. Дом… это ведь личное?
Он сам сомневается, говорит, чуть помявшись, помедлив.
Чем лучше я узнаю Кострова, тем сильнее понимаю, насколько он отличается от того мужчины, каким я рисовала его во время нашей нелепой «дружбы». Все те качества, которые приписывала, оказались всего лишь броней, за которой скрывался человек, способный чувствовать до исступления и дико боящийся своих эмоций.
Мы решаем остаться здесь на пару
