Марина, которая уже поняла, что за украшения были надеты на Евдокии и жене Матвея Епифанова, вся сжалась в комок, а отец Дмитрий между тем продолжал рассказ:
– Поскольку фотография меня заинтересовала, я решил прочитать и письмо. В письме было много личного, что вам, Марина Евгеньевна, совершенно неинтересно как человеку постороннему, поэтому я даже не стану его доставать. В конце же имелась приписка о фотографии. Дед велел ее сохранить, потому что на Евдокии и Антонине, жене его брата Матвея, драгоценности, из-за которых семья Никодима Епифанова проклята отцом Захарием Мирошниковым из села Окуловка, где братья с сестрой жили в родительском доме.
– Вы сказали о Евдокии и Антонине... А имя Пелагея вам что-нибудь говорит? – спросила Марина.
– Пелагея... Пожалуй, нет. А почему вы спрашиваете?
– Дело в том, что Пироговы... ну... те люди, которые ухаживали за Татьяной, утверждали, что она часто повторяла это имя.
Отец Дмитрий покачал головой и сказал:
– Нет... При мне она ни разу его не произнесла.
– А как звали жену Никодима Епифанова?
– Прасковья.
Марина нервно съежилась и попросила:
– Вы... вы могли бы показать мне эту фотографию?
– Конечно, – согласился отец Дмитрий, встал со стула и достал из ящичка мебелины, отдаленно похожей на буфет, старинную, с несколькими заломами фотографию. Она была коричневой с обратной стороны, но на этом темном фоне все еще легко читалась курчавая надпись, сделанная фиолетовыми чернилами: «Епифановы, Матвей, Федор и Евдокия с семьями, май 1934 года».
Марина жадно всмотрелась в фотографию. Она, разумеется, была черно-белой, но драгоценности узнавались сразу. На одной из женщин было надето изумрудное колье, которое Марина видела на Елене Толмачевой, а на правой руке – браслет, тоже несомненная часть гарнитура. В ушах другой женщины сверкали каплевидные серьги с бриллиантовыми бантиками, которые нынче принадлежали Галине Павловне. Пальцы этой женщины были унизаны многочисленными кольцами. Среди них выделялся крупный перстень. Его трудно было разглядеть в подробностях, но он казался выполненным в той же манере, что и изумрудный гарнитур. На шее третьей молодой женщины висели простенькие светлые бусики, которые, по всему было видно, не имели никакого отношения к ювелирным изделиям.
– Я... знаю, где находятся эти изумруды, – дрогнувшим голосом сказала Марина. – Правда, не все... только ожерелье и серьги...
– Я тоже догадываюсь, где они должны бы быть. У епифановских женщин по линии Евдокии и Матвея.
– Да, у моей свекрови, Галины Павловны, жены Аркадия Матвеевича, серьги, а у Елены, жены Александра, внука Евдокии, ожерелье.
– Когда я прочитал про проклятые украшения, Марина Евгеньевна, – кивнув, опять начал отец Дмитрий, – сразу вспомнил несколько родительских разговоров, которым раньше не придавал особого значения, хотя они и тогда показались несколько странными. Например, однажды я слышал, как мать сказала отцу что-то вроде: «А не кажется ли тебе, Николай, что надо что-нибудь предпринять, чтобы изумруды и прочее вернулось к настоящим владельцам?»
– И что же ответил ваш отец? – спросила Марина.
– Отец сказал, что точно неизвестно, какие из драгоценностей дареные, а какие... В общем, он не уточнил происхождение недареных, но думаю, и так ясно. Я тогда удивился разговору про изумруды, но как-то очень быстро выбросил его из головы, потому что в советское время драгоценные камни можно было увидеть только в кино, в музее или в ювелирных магазинах, в которые мы никогда не заглядывали по причине отсутствия средств на драгоценности. Да и вообще... я был мальчишкой... что мне какие-то изумруды...
– А что еще вы слышали от родителей? – заинтересовалась Марина. – Вы же сначала назвали услышанное разговорами... ну... то есть во множественном числе...
– Еще я слышал, что драгоценности Евдокии пошли на благое дело – на лечение внучки Татьяны. Моя мама даже предполагала, что часть греха с Епифановых таким образом снимется.
– А что по этому поводу думал ваш отец?
– Не знаю. Продолжения их разговора почему-то не слышал. Но когда я принял сан, мой дед Федор Никодимович сказал: «Ну, Митька, ты теперь один – епифановская надежда!»
– Вы... надеюсь, уточнили у деда, что он имел в виду? – спросила Марина, всем телом подавшись к Дмитрию и очень рассчитывая услышать наконец что-нибудь существенное, но священник покачал головой и ответил:
– Нет. Мне и в голову не могло прийти, что речь идет о какой-то семейной тайне. Я подумал, что он таким образом просит меня молиться обо всех родственниках. Я ничего против этого не имел, а потому расспрашивать ни о чем не стал.
Марина разочарованно усмехнулась, а потом спросила:
– А скажите, отец Дмитрий, почему вы выбрали такой странный жизненный путь... ну... я имею в виду... странный – для советского юноши?
– Человеку, далекому от религии, это очень сложно объяснить, Марина Евгеньевна. К тому же мы с вами видимся впервые. Что вам моя жизнь? Праздное любопытство, оно тоже... грех...
– То есть вы – никогда не грешите? – с ненужной запальчивостью спросила она. Ей почему-то хотелось уязвить этого спокойного, тихого и такого красивого мужчину. Неужели синеглазый красавец настолько безупречен, что естественное любопытство считает грехом? Марина даже бросила быстрый взгляд на кисти рук Дмитрия. Все ли пальцы на местах или как у печально известного отца Сергия...
– Ну что вы! – улыбнулся он, перехватив ее взгляд. – Я всего лишь человек. Стараюсь, конечно, грешить меньше, каюсь, молюсь, посты соблюдаю... Но... и я грешен, Марина Евгеньевна, только не в том, в чем вы меня заподозрили. Видите! – Он положил на стол две узкие кисти с длинными пальцами. – Все целы!
– Простите, – буркнула она. – Не умею с такими, как вы... Всю жизнь общалась только со светскими людьми. – Марина в смущении потерла зарумянившиеся щеки ладонями и сказала: – Похоже, что я зря приехала... Вы тоже ничего толком не знаете...
– Кое-что все-таки знаю. Не зря же я ездил к Танечке Толмачевой. Вы, кстати, с этого вопроса и начали.
– Да... но... – замялась Марина, потому что уже боялась сказать что-нибудь лишнее или посмотреть на Дмитрия не так. Похоже, он все понимает с полувзгляда.
– Дело в том, – опять начал отец Дмитрий, – что дед Федор сказал мне еще одну вещь, а именно: «Если что случится, Митька, едь к Таньке Толмачевой! Она блаженная!» Я тогда понял его буквально. Татьяна – душевнобольная, а значит, действительно блаженная. Такие люди, как она, часто наделены особыми дарами... предвидения, например, особой чувствительностью...
– И вы поехали к ней именно как к блаженной?
– Сам не знаю. Поехал, и все. Во-первых, навестить. Стыдно вдруг стало, что никогда до этого так и не сподобился. Во-вторых, интуиция подсказывала, что после свидания с Танечкой может пролиться свет на тайну с проклятием. Надеялся, что благодаря особым своим способностям она, может быть, как-нибудь о нем обмолвится.
