глаза и засну. Любое действие стоит мне неимоверных усилий. Но из последних сил я пытаюсь удержать зеленый взгляд напротив, от которого ощущаю теплое покалывание на коже.
— Мне снился сон, что я бродила по темной чаще леса и не могла из нее выйти. Но ты меня постоянно звал… — мой голос все такой же тихий, горло саднит, но это все мелочи, когда Борис находится рядом и смотрит на меня такими глазами, что сердце сжимается в груди. — Это было ужасно… — признаюсь я.
Между нами повисает недолгое молчание, нажим пальцев на моей ладони становится сильнее. На переносице появляется залом, которого раньше я не замечала.
— Это был вещий сон, малыш. Я каждый день звал тебя и просил проснуться.
В голове снова начинает шуметь от его слов. Я не сразу понимаю, что плачу, лишь когда Борис проводит большим пальцем по моей щеке, вытирая доказательство моей слабости.
— Тебе как тут, комфортно? — тихо, почти шепотом спрашивает мама, сжимая мою руку. — Палата вроде бы хорошая.
— Все отлично, — стараюсь улыбнуться я, несмотря на то, что любая мимика отдается в голове тянущей болью. — У меня даже личная сиделка есть. И кормят, как в ресторане.
— Борис все оплачивает, я так поняла?
Ни аварии, ни десятидневной коме не удалось притупить мои чувства: при звуке его имени в груди по привычке екает.
— Да, он. — И, смутившись, считаю нужным пояснить: — Просто чувствует вину, из-за того что Лена была за рулем.
— Видно было, что он очень переживает. Каждый день сюда приходил, хотя и человек занятой.
Сердце начинает биться быстрее, разгоняя по онемевшему телу кровь. Значит, Борис меня не обманул. Он действительно приходил ко мне каждый день и просил проснуться.
— Ты гораздо лучше выглядишь, — продолжает мама, нежно погладив меня по щеке. — Хотя бы лицо порозовело… А то я когда тебя увидела…
Оборвавшись, она отводит взгляд, а ее губы начинают дрожать.
— Мам… —зову ее я. —Мамуль… Ну не плачь, пожалуйста. Все позади. Я жива и иду на поправку.
Мне нестерпимо больно оттого, что маме, любящей меня больше всего на свете, приходится переживать этот кошмар во второй раз. Она держится ради меня, стараясь не показывать ни слез, ни эмоций, за это я чувствую свою вину, хотя и не должна. Я ведь была просто пассажиром.
— Мам, прости меня, ладно?
Она вскидывает мокрые глаза.
— Да ты что, девочка моя? За что мне тебя прощать?
— За то, что тебе пришлось бросить работу и приехать сюда. Нервничать и сутками сидеть под дверью реанимации.
— А как иначе? — На ее лице появляется подобие улыбки, которое моментально меркнет. — Ты ведь самое дорогое, что у меня есть. Моя радость, моя гордость… Лучший ребенок на свете.
От такого обилия ласковых слов, моя нервная система сдает, и по щекам текут первые слезы.
— Мам… Я тебя очень люблю… — Я тщетно пытаюсь проморгаться, чтобы убрать мутную пелену с глаз. — Очень… Прости, пожалуйста… Прости.
Поднявшись со стула, мама пытается меня обнять, насколько это позволяют сделать моя перебинтованная голова и катетер, торчащий из руки.
— Глупенькая моя. Я тебя тоже очень люблю... Все теперь будет хорошо. Я каждый день молилась, чтобы Бог тебя не оставил. Знала, что он тебя не заберет. Не может он быть таким жестоким.
Будто почувствовав льющие через край эмоции, в палату заходит медсестра. При виде плачущих меня и мамы она становится предельно серьезной.
— А вот волноваться вам нельзя — вредно для самочувствия.
— Мы от радости плачем и обнимаемся, — заверяю я, пытаясь стереть слезы негнущейся рукой.
— Могу сделать укол успокоительного, — предлагает она, на что я конечно же отказываюсь. Хватит с меня медикаментов.
— Ладно, доченька. — Мама, будто смутившись нарушенным режимом, подхватывает свою сумку и встает. — Тебе сейчас действительно волноваться нельзя, а тут я со своими слезами. Отдыхай, ладно? Я тебе вечером напишу — справиться о самочувствии.
Я киваю. Не потому что хочу маминого ухода, а потому что ей правда нужно отдохнуть. Видно, что все это время она не спала: глаза запавшие, похудела.
— Мам! — окликаю ее в дверях. — Только рано не приезжай, ладно? Выспись, как следует. Ради меня.
После того как она уходит, я около получаса смотрю в потолок, проматывая события двух минувших дней. Подсчитываю, сколько раз мне ставили капельницу, сколько раз делали перевязки и уколы. Проверяю свою память. Самый большой мой страх — стать умственно неполноценной и не иметь возможности вернуться к нормальной жизни. Какое будущее тогда меня ждет? Быть обузой для мамы и вызывать в людях жалость? Забыть о том, что когда-нибудь любимый мужчина снова взглянет на меня, как на женщину? Распрощаться с возможностью стать успешной? Что может быть хуже?
Но память, к счастью, меня не подводит, и нервное напряжение понемногу начинает спадать. Прикрыв глаза, я пытаюсь уснуть. В школе врачи в один голос говорили, что процесс реабилитации во сне идет быстрее. А я очень хочу поскорее выписаться. Чтобы мама перестала за меня переживать и смогла вернуться к работе, а я в университет. Сейчас кажется диким, что последние несколько недель я жила на автомате, без радости. Сегодня я бы многое отдала, чтобы очутиться в съемной квартире с учебниками. Хорошее напоминание, что радоваться жизни нужно уметь, несмотря ни на что.
— Сона, — улыбающееся лицо медсестры снова появляется в дверном проеме. — А к тебе снова гости.
Мое сердце делает головокружительный кульбит и взмывает к горлу. Я машинально ощупываю повязку на голове, словно это помогло бы выглядеть лучше. Наверняка пришел Борис.
Но вместо него в палату заходит Лена. Без макияжа, в серых спортивных штанах и мешковатой футболке родом из школьных лет.
Слабо улыбнувшись, она машет мне рукой.
— Привет. Пустишь?
Может быть, с моей головой не все так хорошо, как я думала, потому что сейчас я не нахожусь с ответом.
Я покрываюсь мурашками, когда Лена, так и не дождавшись моего ответа, проходит в палату и присаживается на стул, где еще недавно сидела моя мама.
— Ты как? Врач сказал, что тебе уже лучше. Мне разрешили ненадолго тебя навестить, если ты не будешь против... — Лена обводит тусклыми глазами пространство между нами. — Ты
