Я стучу снова, на этот раз сильнее.
Уже собираюсь вытащить телефон и позвонить, когда щелкает замок и дверь медленно открывается.
Эшли прислоняется к приоткрытой двери. Ее волосы растрепаны, лицо в основном чистое, за исключением небольшого количества темного макияжа, все еще окружающего глаза. Ее лицо немного бледное, но я не могу сказать, связано ли это с отсутствием макияжа, с тем, что девушка больна, или с тем, что она удивлена, увидев меня у своей двери. На ней тонкая майка и пижамные штаны с низкой посадкой, и я могу сказать, даже не глядя, что на ней нет лифчика.
— Бен? Что ты здесь делаешь?
— Я слышал, ты заболела. Почему ты мне не сказала?
— Зачем мне говорить тебе, что я больна?
Она не выглядит больной — ее голос не скрипучий, и нет ни намека на заложенность носа. Хотя ее глаза действительно выглядят немного налитыми кровью.
— Не знаю, наверное… Я имею в виду, что думал… — Что я думал? Что она мне должна? Что мы… вместе? Чувствуя себя неловко и немного отвергнуто, я отступаю от двери. — Думаю, ты не обязана мне говорить. Прости. Мне не следовало приходить.
— Все в порядке. — Она говорит это, но не делает ни малейшего движения, чтобы открыть свою дверь или пригласить меня внутрь.
— Я сделал что-то, что тебя расстроило?
— Нет. — Ее взгляд опускается в пол. — Ты действительно великолепен.
Я усмехаюсь, но не потому, что Эшли сказала что-то смешное. То, как она это сказала, совсем не смешно. Словно отшивает меня.
— Я думал, что между нами… — Я замолкаю, потому что понятия не имею, что у нас было и достаточно ли у нас этого, чтобы считать это чем-то особенным.
Эшли ничего не говорит, но я словно слышу, как она прощается.
— Мне нужно идти за Эллиот. Надеюсь, ты скоро почувствуешь себя лучше…
Чья-то рука скользит по ее обнаженному животу.
— Прости, детка.
Эшли отпихивает руку, когда дверь открывается, чтобы показать бармена из ее клуба. Того, который распускал руки в тот вечер в баре. Он смотрит на нее с тайной усмешкой на лице.
— Мне нужно бежать. — Он замечает меня, и его ухмылка становится шире. — Выстраиваешь их в очередь, а, Эш?
— Пошел ты, Энтони.
Он проходит мимо меня и трусцой спускается по лестнице, посмеиваясь всю дорогу.
Больна. Теперь понятно. Тошнит, как с похмелья. Больна, как будто провела прошлую ночь, трахаясь с каким-то мудаком, и не смогла заставить его уйти достаточно быстро, чтобы добраться до церкви.
Теперь я болен.
— Бен, — тихо говорит она.
— Я должен был послушаться тебя.
Эшли хмуриться, и я смотрю в пространство между нами, чтобы не встречаться с ней взглядом.
— Ты говорила мне, какие отношения предпочитаешь, и я должен был тебя выслушать.
Девушка сжимает челюсть.
— Так это все?
— Я не создан для случайных отношений. — Я качаю головой. — Я не такой, как ты.
— Ты не тот человек, за которого я тебя принимала.
— То же самое.
Я притворяюсь, что не вижу, как тускнеют ее глаза, потому что как, черт возьми, Эш может быть грустной? Она не имеет права расстраиваться. У меня есть полное право злиться. Эшли обманула меня, заставила поверить, что между нами что-то есть, только для того, чтобы бросить меня ради какого-то мудака, который ее не заслуживает, который ее не уважает.
— К черту это, — говорю я, разворачиваюсь и спускаюсь по лестнице.
— Бен!
Я игнорирую ее, направляюсь домой и делаю пометку нанять Эбби первым делом утром.
ЭШЛИ
Слепо смотрю на телевизор в гостиной Бена, в то время как Эллиот исчезла, чтобы собрать вещи для игры в переодевание. Когда Бен вчера появился у меня дома и застал Энтони выходящим из постели Сторми, я увидела выражение его глаз, прежде чем он заговорил. Бен предположил, что я переспала с Энтони, и, черт возьми, это было больно. Больно не только потому, что тот ни капли не усомнился в этом, но и потому, что у него было полное право делать такое предположение. Я не поправила его, потому что думала, что он одумается. Ждала, что Бен спросит. Верила, что того, что у нас было, каким бы новым и уязвимым оно ни было, будет достаточно, чтобы заслужить его веру в меня.
Но это было не так.
— У меня есть вещи, — говорит Эллиот, выходя с охапкой одежды в руках. На голове у нее большая шляпа, такую я могла бы увидеть на женщине с юга в жаркий день. Она сбрасывает шарфы, ожерелья из бисера, солнцезащитные очки и боа из перьев.
— Где ты все это взяла?
— В моей коробке для переодевания! — Она накидывает мне на голову шарф, а затем обматывает его вокруг шеи. — Я собираюсь надеть это. — Она надевает длинное платье в цветочек, которое свисает с ее маленького тела.
— Очень красиво.
Вся одежда немного устарела. Интересно, Бетани брала ее с собой в «Гудвилл», чтобы выбрать все эти вещи для переодевания? Эллиот надевает мне на лицо солнцезащитные очки, затем требует, чтобы я надела джинсовую жилетку, которая на самом деле очень милая.
— И кто мы такие?
— Мы, леди, идем на чай, — говорит она сквозь толстый слой боа из перьев, накидывая его на шею.
— Да, дорогая, ты выглядишь великолепно, — говорю я со своим лучшим английским акцентом.
Она хихикает и надевает мне на голову длинную нитку искусственного жемчуга. У нее по кольцу на каждом пальце одной руки, а на лицо надеты настоящие очки для чтения.
— Мы будем ожидать королеву?
— Я королева, — говорит она.
Мы наливаем воду из мерного стаканчика (чайника) в пластиковые стаканчики (чайные чашки) и едим наши канапе сэндвичи (крекеры рыбки). Раньше, чем ожидала, я слышу характерный звук машины Бена на подъездной дорожке. Я смотрю на часы. Сейчас только четыре.
Мне удается снять солнцезащитные очки, но больше ничего, прежде чем он входит в дверь. Бен, не смотрит на меня, не говорит своего обычного «привет».
Эллиот, кажется, тоже что-то замечает, поскольку ее глаза за стеклами очков расширяются.
— Какого хрена ты делаешь? — требует он.
Мои глаза устремляются к нему, а Эллиот тут же начинает плакать. Я вскакиваю на ноги, замечая ярость в глазах Бена, когда он рассматривает мою одежду, одежду Эллиот и ее заплаканное лицо. В его глазах нет мягкости, только пламенный гнев.
— Сними это. — Его голос дрожит от едва скрываемой ярости. — Сейчас же.
Я все еще пытаюсь понять, что происходит, переводя взгляд с Эллиот на ее отца.
— Сейчас же!
Эллиот пытается снять платье, очки, кольца.
— Ты знаешь, что это запрещено, Эллиот. Ты знаешь, что нельзя трогать вещи твоей матери.
Мой желудок опускается до колен.
— Бен…
— Сними это, Эшли, — рычит он, но я слышу полное горе и опустошение в его голосе. — Прямо сейчас, блядь.
Я снимаю жилет, шарф и жемчуг.
— Папа, прости меня, — рыдает Эллиот.
Тело Бена напряжено, мускулы челюсти пульсируют, как будто он сдерживает бешеную ярость.
— Я не знала, — говорю я, помогая Эллиот собрать вещи ее матери с пола.
Должно быть, мы делаем это недостаточно быстро, потому что Бен подбирает оставшиеся вещи, прижимая их к своему телу, и рявкает Эллиот, чтобы она шла в свою комнату. Девочка убегает, рыдая.
— Успокойся, Бен. Она не хотела…
Он разворачивается так быстро, что от этого движения у меня перехватывает дыхание.
— Убирайся из моего дома.
Мои глаза наполняются слезами, но я сдерживаю их, потому что, если есть одна вещь, которой я научилась в юном возрасте, так это никогда не показывать слабость. Хватаю свою сумку, когда Бен исчезает в коридоре в свою комнату, полагаю, чтобы убрать одежду. Я хочу сказать ему, что никогда бы не согласилась играть с вещами Мэгги и что думала, что это одежда для игры, но не хочу доставлять Эллиот еще больше неприятностей.
Когда он выходит, то останавливается в коридоре и огрызается:
— Что?
— Эллиот не виновата. Не сердись на нее.
