Стук в дверь громкий, торопливый. Открываю с тяжким сердцем – на пороге Настена, смотрит удивленно, глаза большие и круглые, как пятаки.
– Софья Николаевна, там к вам… – Кто ко мне, не говорит, испуганно машет руками. Да что ж это за наказание такое?! – Там к вам пожаловали… Князь Поддубский.
– Ко мне? – От испуга дышать становится тяжело и перед глазами все плывет. Видать, рассказала Лизи князю правду…
– Вот и я поначалу удивилась, – Настена нетерпеливо приплясывает на пороге, – спрашиваю: «Мне Елизавету Григорьевну позвать?», а он сердито так: «Не Елизавету Григорьевну, а Софью Николаевну!» А у самого-то лицо такое серьезное. Похоже, гневается на что-то Андрей Сергеевич!
Гневается. Я даже знаю на что. На мое самоуправство детское. Может, не выходить, сказаться больною?
Не успеваю. Дверь распахивается, точно от ураганного порыва, бьет Настену пониже спины. Служанка испуганно взвизгивает и отпрыгивает в сторону, освобождая дорогу князю Поддубскому.
– Прочь пошла! – Князь смотрит не на Настену, а на меня. И я не сразу понимаю, кому велено пойти прочь.
– Ухожу, – Настена обиженно фыркает, пятясь к двери. – Пошто драться-то? Софья Николаевна, – во взгляде, на меня направленном, страх пополам со жгучим любопытством. – Вы кликните меня, коли что.
Дверь захлопывается, и мы остаемся с князем наедине. Конец, мне бежать некуда, князь, кажется, занимает собою всю мою немалую комнату, и дверь закрыта.
– Что вам угодно? – Из последних сил стараюсь не выдать голосом своего страха. – Вы, верно, ошиблись покоями, Андрей Сергеевич.
– Ошибся. – Шаг в мою сторону, внимательный и какой-то жадный взгляд. – Только не покоями. Соня… Софья Николаевна, я таким дураком был! – А дыхание частое, сбивчивое. – На меня точно морок навели, все виделось как в кривом зеркале. А вчера вот посмотрел на вас и понял, что жизнь свою зазря проживаю. Не с той, понимаете?
Не понимаю. Нет, не так! Понимаю, но боюсь поверить своему счастью. Разве ж может быть, чтобы так быстро, за одну только ночь все переменилось?
– Андрей Сергеевич…
– Нет, молчите, умоляю! – Еще один осторожный шаг, теперь вижу, как лоб князя блестит от капелек пота. Жарко. Да, мне тоже жарко и дышать с каждым мгновением тяжелее. – Прощения молю! – Он падает на колени у моих ног. Я испуганно вскрикиваю. – Соня… Софья Николаевна, позвольте, я сегодня же с вашим батюшкой объяснюсь и с Лизи… с Лизаветой Григорьевной.
– Зачем? – А Настена, наверное, не ушла, стоит под дверью, подслушивает. Потом всем расскажет.
– И то верно… сначала с вами. – А в волосах у него седые нити, как это раньше не разглядела? Да и откуда ж могла разглядеть, коли близко так я с ним никогда не была! И в комнате никого, окромя нас. Стыдно… – Софья Николаевна, сможете ли вы меня когда-нибудь простить и перемениться ко мне хоть самую малость? Я многого не прошу, только дозволения видеть вас, слышать ваш голос. Это помешательство какое-то! – Он проводит рукой по волосам и нервно теребит ворот рубахи.
Смотрю сверху вниз, вижу: на загорелой шее не та цепочка, что я дарила. А может, та, но изменившаяся. Будто паук только начал ткать тончайшую золотую паутину… Значит, не обманула Стэфа. Есть она – призрачная паутина…
Не хочу плакать, слезы сами льются из глаз: не то от счастья, не то от обиды, не то от страха. Что ж я такое сотворила с собой и с ним? Как же мне теперь с этим жить?
– Софья Николаевна, Сонюшка! – Князь целует мои руки. – Не надо, прошу вас. Да я за каждую вашу слезинку… Я что угодно для вас сделаю, вы только велите!
Нет сил терпеть эту муку…
У него мягкие волосы с ромашковым ароматом, а кожа пахнет ветром. Не понимаю, как такое может быть, но точно знаю, что именно ветром. Губам больно от жадных поцелуев, но разве ж я не этого хотела, не об этом грезила?! А что стыд потеряла, так, да, потеряла, вместе с душой обменяла на призрачную паутинку…
* * *
Я шла по потрескавшейся бетонной дорожке и глазела по сторонам. Всюду царило уныние и какое-то гнетущее запустение. Стены приземистых двухэтажных корпусов были грязно-серыми, местами с рыжими потеками ржавчины. Ржавчиной же оказались изъедены и непонятные, дикие футуристические конструкции на детской площадке. Лишь кое-где проглядывали остатки унылой темно-зеленой краски. Одного вида этих железных монстров хватило бы, чтобы отбить у нормального ребенка всякое желание изучить их предназначение. Один из монстров раскачивался под порывами ветра и тихо поскрипывал – наверное, это были качели. Какой ужас! Я, конечно, не спец по детским городкам, но кое-что в своей бестолковой жизни видела. Например, разноцветные пластиковые горки и какие-то чудные пластиковые же трубы, которые наверняка очень интересно исследовать любому ребенку, и качели видела нормальные, безопасные, не издающие пронзительных визгов от малейшего движения. Кстати, в обычных московских дворах. А здесь что творится? Это зона какая-то, а не интернат! Не хватает только вышек с охранниками по периметру и решеток на окнах.
Впрочем, пожалуй, с зоной я погорячилась. Были в окружающем ландшафте и приятные глазу явления. Вот, к примеру, эта деревянная избушка на курьих ножках, сделанная умелым столяром. А вот и Баба-яга в ступе, тоже деревянная, искусно вырезанная из какой-то коряги. У Бабы-яги длинный нос, а глаза добрые, такие, что сразу хочется подойти поближе, потрогать притулившееся тут же деревянное помело, заглянуть в растрескавшуюся от времени и частого использования ступу. А там, чуть в стороне, целый деревянный зверинец: медведь, лиса, заяц и отчего-то Чебурашка.
И клумбы имеются, уже перекопанные, но еще не засеянные, и аккуратные яблоньки с остатками белой известки на ровных стволах. Иными словами, есть то, что я не заметила с первого взгляда: старательная, хотя порой и не слишком умелая попытка смягчить атмосферу казенщины, подручными средствами замаскировать выглядывающую изо всех щелей нищету.
– Ева Александровна! – Я в задумчивости стояла у клумбы в виде сердечка, когда меня окликнул незнакомый женский голос. – Ева Александровна, как я рада вас видеть!
По бетонной дорожке ко мне спешила немолодая уже, очень тучная дама. Она споро перебирала обутыми в резиновые галоши ногами и на ходу приветственно махала пухлой рукой. Поравнявшись со мной, женщина резко остановилась, сделала несколько глубоких вдохов, выравнивая сбившееся дыхание, и заключила меня в объятия.
