Максим сидел на нарах, и писал. Он исписал уже огромную кипу листов, но ни одного из писем не отправил.
Семенов устал мысленно обращаться к Виктории, поэтому писал. Его руки не уставали, а круглосуточное нахождение в камере способствовало этому. Тем более ему хотелось побыть наедине с самим собой из-за надоедливого соседа по камере.
Мужчина замер, ручка нависла над листком. В коридоре послышались шаги. Макс быстро убрал писанину в книгу, и спрятал все под матрас.
К решетке подошел охранник.
— Семенов, на выход!
— Чего вдруг?
— К тебе пришли, пошел!
— Я никого не жду, — хмыкнул спортсмен, тем не менее направился к распахнутой двери.
— Плевал я на всю эту лирику, понял? Бегом! До ужина десять минут, если не вернешься, я устрою тебе Гоморру, ты понял?
— А что ж тут не понятного, начальник? — хмыкнул мужчина, и двинулся под зорким взором виртухая в комнату переговоров.
За толстым, пуленепробиваемым стеклом с обратной стороны сидел отец. При виде сына его глаза еще больше потускнели.
— Привет, пап, — сказал Максим и сел напротив Семенова, — как дома дела?
— Мама посещает психолога. Наташа по-прежнему в реанимации. Ксюша закрылась у себя в комнате, и рисует целыми днями. Ни с кем не говорит…
— А Лена?
— Мы не можем ее найти. Обыскали все больницы и морги. Ничего… это какой-то страшный сон наяву. Хорошо, что Дарья ребенка уберегла. Выкидыша Ольга бы не пережила…
Максим виновато изучал свои грязные пальцы, в которых подрагивала сигарета. Пошла вторая неделя следствия. Он по-прежнему сидел за решеткой, под залог его не выпускали, убийство все-таки. Конечно, Семенов рассказал, как было, тем не менее, в глухом лесу вряд ли найдется два убийцы для одного художника…
— Адвокат сказал, что тебе светит не более трех лет. Конечно, прокурор на стороне Наумова. У того отыскалась очень ужа ярая подруга, которая требует высшей меры. Но Саша сказал, что за аффект более трех не дадут, я еще конечно поговорю…
— Оставь все это, — буркнул Макс, перебив отца, — я виноват, и должен получить по заслугам.
— Немедленно прекрати! Мы растили тебя не для того, чтобы ты гнил в тюрьме из-за убийства мерзавца, вроде Наумова! Этот мудак достоин смерти, слышишь?!
— Мы не боги, не нам решать, кто должен жить, а кто умереть. Я это понял еще в Чечне. Знаешь, скольких я убил там?
— Это война…
— А какая разница, где убивать? На войне или у себя во дворе?
Иван умолк, взглянув в глаза сына.
— Я убивал только тогда, когда моей жизни угрожала опасность, — вновь заговорил Максим, — а теперь я позволил своему умению взять над собой верх. Меня осталось только убить, как загнанную лошадь…
— Тем не менее, я вытащу тебя, клянусь.
— Я в тебе никогда не сомневался, отец. Но лучше бы ты нашел Лену.
— Я найду, клянусь. Чего бы мне это не стоило…
Максим поднялся.
— Суд назначили через три дня.
— Так скоро? — удивился Макс.
— Я подергал за некоторые ниточки, — пояснил Иван, — возможно, мы выбьем условное…
— За убийство условное не дают.
— Семеновым дадут, — гордо сообщил Иван, — я зайду завтра.
Максим кивнул. Ему было все равно.
Рязанов сидел в гостиной Семеновых, и не слушал их пустой разговор. Ольга тоже отрешенно пялилась по сторонам. Казалось, в беседе участвуют только Даша с Машей, и Антон с Сергеем.
Лесной уехал в город, и от него не было не слуху, не духу. Даша, даже боялась себе признаться, что скучает.
— Мы обыскали весь города, а Лены нигде нет, — внимательно разглядывая карту, сообщила Маша.
— Может, стоит искать в лесу? — предложил Скворцов, — Ведь дорога идет прямо сквозь лес. Что если тот таинственный помощник просто не доехал…
Женщины испуганно воззрились на рекламщика, не желая верить тому, что он сейчас сказала.
— Нет, — решительно заявила Даша, — они живы, оба, и мы их найдем!
Рязанов тяжело поднялся, он устал от этих оптимистических выкриков. После таких аварий не выживают! Кроме того, человек, не иголка, его отыскать можно, хоть в стоге сена, хоть в лесу! Главное иметь знающих людей в подчиненных, и побольше денег. Ни в том, ни в другом, у Семеновых проблем не было, да вот толку от этого никакого!
Гриша поднялся на третий этаж.
Там стояла тишина. Он знал, что здесь сейчас занята только одна комната, дверь в которую была приоткрыта. Мужчина едва слышно вошел, и увидел хрупкую спину художницы, на крыше, с осыпавшейся черепицей.
— Можно? — осторожно спросил он.
Девушка оглянулась, и едва кивнула.
Гриша вышел на крышу, и стал рядом.
Его взгляд скользнул по зеленому морю леса, раскинувшемуся далеко вперед.
Ксюша продолжала молча рисовать. Небо на ее холсте было таким же голубым, лес, почти таким же зеленым, а деревянная крыша в глуши… Гриша попытался отыскать крышу, но не смог, вокруг только зелень.
— А это что? — спросил он у художницы, указав на крышу.
— Это наш сосед, — девушка указала в сторону, где едва виднелась крыша.
— Сосед? — Рязанова так и передернуло, — Он давно там живет?
— Почти с тех самых пор, как мы купили этот дом, он обустроил себе там дачу, — неожиданно полно отвечала истощенная горем, Ксения.
Рязанов судорожно сглотнул. Господи, неужели она там?!
Гриша быстро вернулся на этаж, вошел в их с Леной комнату, и отыскал то письмо. Он ведь так и подписывался «сосед».
Рязанов кинулся вниз по лестнице, сломя голову. Он, как безумный, ворвался в гостиную. Все присутствующие обратили на него недоуменные взгляды.
— Скажите, — обратился он к Ольге, — этот человек, что живет в глуши, не далеко от вас. Кто он?
— А в чем, собственно, дело?
— Вы мне просто скажите, кто он такой.
— Он раньше был врачом, кажется, потом занимался бизнесом… — медленно произнесла Ольга, — может, вы объясните, что происходит?
— Этот человек, он ведь там живет давно, да? Лену ребенком видел?
— Конечно, они были раньше очень дружны с Ваней…
— Как его зовут?
— Мясницкий Павел Петрович. Так что же произошло?
— Мы должны немедленно сообщить следователю. Вполне возможно Лена у него. Он ведь у вас единственный сосед, верно?
— Так и есть…
— Вот и замечательно.
42.
Лена смотрела, как ее указательный палец согнулся, и разогнулся, по ее собственному желанию. И невероятная радость накатила волной. Она чувствует руки! Пускай сломанные, но они живые! Не чета ногам. Культя и исхудалая вторая нога были по-прежнему недвижимы, а ведь прошел почти месяц ее заключения.
Человек, кормивший ее, и делающий ей уколы, ни о чем не догадывался. Лена, будучи, все же актрисой, по-прежнему изображала из себя безжизненное тело. И он почему-то верил. Даже сомнений не возникало. Он так же бережно вливал в ее рот бульон, обтирал ее тело влажной губкой, менял бинты. Только иногда он не приходил. Раз в неделю исчезал куда-то на сутки. Это были самые страшные сутки в новой жизни Елены. Страшные боли начинали терзать ее тело, едва заканчивался срок действия лекарств, ее начинала бить лихорадка. И голод. И боль, и жажда. И гнетущее чувство бессилия.
Он возвращался к вечеру, и снова был заботливым и добрым, почти не заикался о ее будущей смерти.
Но вот подходил конец очередной недели, и женщина в ужасе ждала приближения того дня, когда он уйдет.
Лена снова пошевелила пальцем, и это простое движение вселило столько надежд в ее душу!
Стоял жаркий полдень. Было невыносимо душно, но женщина не решалась скинуть с себя одеяла. Она ведь так и не видела своей культи без простыни.
В комнату вошел ее санитар, надсмотрщик и кормилец в одном флаконе.
Он, как всегда по четвергам, пришел с расческой, но на этот раз у него на подносе были духи, и кое-какая косметика.
Мужчина сел на край кровати, и принялся нежно причесывать Елену. Та следила за его плавными движениями недвижимым взглядом. А он, казалось, увлекся процессом. Когда, Лена на его взгляд, была причесана достаточно, он взял с подноса губную помаду, и, приподняв ее подбородок, принялся красить ее губы. Семенова чувствовала себя безвольной куклой, попавшей в руки ребенку-садисту, который выдавливает ей глаза, и выкручивает руки.
