и кусает меня за нижнюю губу.
— Там ещё и бабушка есть, — смеюсь я, а он только заходится в глухой злобе и крепче сжимает меня в своих сильных руках.
Мой мальчик…
— Что им скажешь? — кивает на мои волосы и теребит за капюшон худи. — Давай вместе отмазку придумаем?
— Не надо. Я знаю, что говорить.
— Уверена?
— Угу. Ну я пойду? — всё-таки собираюсь с силами и тяну на себя ручку автомобильной двери. Вот только выйти не могу. Просто сижу и бесконечно обнимаю взглядом дорогие сердцу мужские черты.
— А-а-а, — ворчит Басов, а затем тянется к бардачку, вынимая из него какую-то коробочку, в которой на поверку оказывается такой же, как и у него, дорогой смартфон.
— Что это?
— Это тебе, Истома. Там уже стоит симка с безлимитным доступом в сеть. Мой номер в телефонном справочнике забит. Буду писать — попробуй только не ответь — зацелую насмерть.
— Дурак! — улыбаюсь я, но всё-таки отрицательно качаю головой.
— Даже не пытайся свинтить!
— Но я не могу его принять, — пробую достучаться я до парня, но ему мои потуги, что об стену горох.
— Не драконь меня, — супится Басов, и я всё-таки принимаю из его рук коробочку с телефоном, — и следи, чтобы мама твоя его не нашла. Ок?
— Ок.
Последний поцелуй на прощание. Болезненный спазм за рёбрами, когда мы всё-таки расстались. И ещё один, когда его машина с пробуксовкой выскочила из моего двора и скрылась за поворотом.
Я же только понуро потопала домой, уже зная, что именно скажу матери, когда она узрит мой обновлённый внешний вид.
Звонок в дверь. Кислород в лёгкие на максимум. Нервная волна дважды сотрясает тело, накачанное адреналином.
Обдолбанные бабочки притихли. Раскормленные счастьем тараканы уснули без задних ног.
Я снова одна.
— Явилась! — слышу яростное за дверью, а через минуту вздрагиваю, когда мать на пару с бабкой появляются на пороге и в ступоре смотрят на меня.
Ну погнали.
— Добрый вечер…
Глава 27 — Я слышу голоса…
Вероника
Моей косы больше нет. Мокрая одежда бесформенным комком лежит в пакете вместе со школьной обувью. Рюкзак понуро висит на плече. Я (о господи, боже!) в брючном костюме. Губы горят от поцелуев. А кожа пылает, всё ещё помня дерзкие прикосновения Басова.
И да, вчерашняя Вероника Истомина впала бы в истерику, а потом и вовсе бы лишилась чувств от перспектив быть сурово наказанной. Но сегодня всё изменилось…
И Вероника стала другой. Смелой. Потому что где-то там был парень с глазами цвета шоколада, который мысленно поддерживал и верил в то, что его девочка больше не чья-то игрушка для жестоких игр.
Уже нет.
— Последние времена, — шепчет побелевшими губами бабушка и оседает на банкетку, хватаясь за сердце и хапая воздух короткими, рваными вдохами. Крестится.
— Ты…, — голос мать подвёл, и она поперхнулась, а затем и вовсе хрипло закашлялась, не в силах, очевидно, словами объяснить весь тот спектр негативных эмоций, который у неё вызвал мой внешний вид. Наверное, именно поэтому она решила просто набрать в лёгкие побольше воздуха и проораться как следует. — Да ты обезумела, Вера?
Схватила меня за грудки и со всей дури потянула на себя, настолько резко и сильно, что я чуть не споткнулась о порог, а затем с грохотом захлопнула за мной входную дверь так, что она чуть не слетела с петель.
— Алечка, — вновь перекрестилась бабка, — ремень нести?
— Неси! — взревела мать, а я только понуро опустила плечи.
Но в следующее мгновение снова их расправила и задала вопрос:
— А может опять горох?
— Да как ты смеешь? — и ладонь матери со звонким щелчком опустилось на моё лицо. — Бесстыжая!
Но я только повернулась к ней другим боком, как было рекомендовано в святом писании, и дрожащим голосом спросила, глядя прямо в её налитые яростью глаза.
— Вот так бить будешь, мам, да? Без суда и следствия? Ну давай, я не стану противится твоему злу и уже, как видишь, подставила вторую щеку.
— Заткнись! Довела мать до белого каления, так ещё и умничать удумала? Неделю будешь грехи отмаливать у Господа нашего, срамная девка!
— М-м, ну как скажешь…
— Мерзавка!
— Штаны спустить, чтобы повысить эффективность порки? — приподняла я вопросительно одну бровь, сдерживая нервную дрожь во всём теле.
— Ты посмотри-ка, Алечка, она ещё и огрызается! — снова появилась бабка в прихожей, держа в руках средство будущей экзекуции — портупею отца с металлическими бляшками.
Злобное шипение. Замах. Тело окатило ледяной волной страха.
— Ничего подобного! — крикнула я и закрыла рукой лицо, ожидая удара ремнём, но его почему-то не последовало, когда я сказала то, что, как мне показалось, будет моим козырем.
И не ошиблась!
— Бог явился мне мысленно! Сам Господь Бог, слышите? Я уже шла после факультатива по химии домой, как вдруг будто бы кто-то потянул меня за руку, и я развернулась, а затем и подняла голову вверх, а там…
Затихла, проверяя реакцию, произведённую на своих родных, и возликовала. Их лица вытянулись от шока, но в глазах сквозила такая больная вера в высшее чудо и в их превознесённого кумира, что они готовы были слушать мои басни Крылова до последнего вздоха, только бы я продолжала говорить о том, чего и в помине нет.
— Ну? — прикрикнула на меня бабка и я, сглотнув, продолжила.
— Там был билборд.
— Что это такое? — нахмурилась она.
— Реклама, — благоговейным шёпотом подсказала ей мать и кивнула мне, приказывая таким образом продолжать.
Что я и сделала.
— Там, на этом билборде были дети. Больные дети, мама. Лысые дети, бабуль. Маленькие совсем, — я так вошла в роль, что даже прослезилась, — ещё не видавшие жизнь, но уже потерявшие здоровье, волосы, веру в завтрашний день… веру в Бога! Но Господь безгранично великодушный! Вы ведь знаете, да?
— Да, он такой! — в который раз перекрестилась бабушка.
— Вот! И он послал им меня, буквально подтолкнул в спину, и я не смела пойти против его воли. Я сделала так, как он хотел, и, слыша его голос вот тут, — постучала по виску и продолжила, — я села в кресло парикмахера и отрезала свои волосы. Мне они, что грязь тогда, когда могут послужить во благо безгрешным ангелам, уходящим в агонии смертельной болезни из этого бренного мира. Не с голой головой, но в парике из моих волос.
— Благодать, Алечка! — ещё раз осенила себя крестным знамением бабушка, но на этот раз уже трижды.
— Х-м, — потянула мать, но ремень от себя откинула, — допустим, не врёшь ты мне. И что это был
