— Сюда иди, Пэппи! — позвал кто-то.
Мы вышли на балкон и увидели двух стоящих там женщин. Первая явно жила в Восточном предместье, у гавани или в богатых кварталах Северного предместья: крашенные впросинь волосы, парижское платье, заботливо подобранные к нему туфли, сумочка и перчатки из бордовой лайки, крошечная шляпка — элегантнее, чем у королевы Елизаветы. Но тут вперед шагнула миссис Дельвеккио-Шварц, и я забыла про ее собеседницу, точно сошедшую со страницы модного журнала.
Ух ты! Женщина-гора! Не толстая, скорее просто великанша. Ростом под два метра в грязных, заношенных тапочках с примятыми задниками, крепкая и мускулистая. Никаких чулок. Застиранный и неглаженый халат с карманами на боках. На круглом и морщинистом лице курносой великанши выделялись глаза: голубые с темным ободком вокруг радужки и крошечными пронзительными зрачками, они будто заглядывали прямо мне в душу. Редкие седые волосы хозяйка дома стригла коротко, по-мужски, а брови ее терялись на фоне кожи. Сколько ей лет? По-моему, около пятидесяти.
Как только она перестала сверлить меня взглядом, я вспомнила про свою медицинскую подготовку. Что у нее — акромегалия[5]? Синдром Кушинга? Но у нее нет ни массивной нижней челюсти, ни выступающего лба, характерных для больных акромегалией, и тем более незаметно особенностей телосложения и волосатости, типичных для синдрома Кушинга. Наверное, что-то с гипофизом, средним мозгом или гипоталамусом, а что именно, не знаю.
Модная картинка вежливо кивнула нам с Пэппи, проскользнула мимо и удалилась в сопровождении миссис Дельвеккио-Шварц. Я стояла у балконной двери, поэтому заметила, как гостья сунула руку в сумочку, вытащила толстую пачку купюр кирпичного цвета — десятки! — и принялась отсчитывать их по несколько сразу. Хозяйка дома стояла перед ней с протянутой рукой, пока не удовлетворилась количеством купюр. Полученные деньги великанша небрежно сунула в карман, а расфуфыренная дамочка из самых дорогих предместий Сиднея покинула комнату.
Миссис Дельвеккио-Шварц вернулась, грузно опустилась на четыре составленных вместе стула и указала нам на два свободных взмахом руки толщиной с баранью ногу.
— Садись, принцесса, садись! — прогрохотала она. — Мисс Харриет Перселл, чтоб мне провалиться! Удачное имя, два раза по семь букв — сильная магия! Духовное прозрение, везение, совершенство в труде, ведущее к счастью, и партия трудящихся тут ни при чем, хе-хе!
Это ехидное «хе-хе» было красноречивее всяких слов: казалось, ее ничем не удивишь — мир только забавляет ее, как большая игрушка. Мне вспомнился смешок Сида Джеймса из комедий «Продолжаем».
Замечания хозяйки насчет моего имени задели меня за живое, и я выложила историю всех Харриет Перселл, о которых знала: рассказала, что до меня это имя носили женщины нескольких поколений и у каждой был свой бзик. Одну Харриет Перселл упрятали за решетку за то, что она кастрировала своего любовника, вторую — за нападение на премьера Нового Южного Уэльса во время митинга суфражисток. Миссис Дельвеккио-Шварц с интересом выслушала меня и разочарованно вздохнула, услышав под конец, что в поколении, к которому принадлежит мой папа, не было ни одной Харриет Перселл: этого имени в семье стали побаиваться.
— Но твой-то папаша не струсил и окрестил тебя Харриет, — подытожила хозяйка. — Славный малый! Неплохо бы познакомиться с таким, хе-хе.
Ну уж нет! Руки прочь от моего папы, миссис Дельвеккио-Шварц!
— Он говорит, что имя Харриет ему по душе, а семейные легенды — чушь и басни, — объяснила я. — Понимаете, я поздний ребенок, все думали, что опять родится мальчик.
— А родилась ты, — ухмыльнулась великанша. — Вот это по мне!
Пока мы говорили, она потягивала неразбавленный бренди без льда, наливая его в стеклянный стаканчик из-под сливочного сыра «Крафт». Нам с Пэппи тоже плеснули немножко, но одного глотка любимого лакомства Уилли мне хватило с лихвой: мерзкое пойло, вонючее и едкое. Я заметила, что Пэппи, похоже, нравится бренди, хотя она не глотала его залпом, как миссис Дельвеккио-Шварц.
Я прикидывала, не сократить ли в дневнике ее длиннющее имя до м-с Д-Ш, чтобы не перетрудить руку, но так и не отважилась. Дневник мой, что хочу, то и ворочу, но м-с Д-Ш — уже не то.
И вдруг я заметила, что на балконе мы не одни: все это время рядом с нами был еще один человек. По коже пробежали мурашки, потом приятный озноб, как бывает, когда после бесконечной жары налетит первый порыв южного холодного ветра. Откуда-то из-за бедра миссис Дельвеккио-Шварц выглянуло личико и приподнялось над столом. Очаровательное детское личико с заостренным подбородком, высокими скулами, безупречной бежевой кожей, пушистыми светло-русыми волосами, черными бровками и такими длинными ресницами, что они казались спутанными, — хотелось бы мне быть поэтом, чтобы описать это божественное дитя! Пока я любовалась ею, у меня защемило в груди. Глаза малышки были огромными, широко расставленными и янтарно-карими, таких печальных глаз я еще никогда не видела. Похожие на розовый бутон губы раздвинулись, девочка улыбнулась мне. Я невольно улыбнулась в ответ.
— А, гостья пожаловала! — Малышка мгновенно очутилась на гигантском колене миссис Дельвеккио-Шварц. Она по-прежнему улыбалась мне, а ручонкой теребила платье великанши. — Это дочка моя, Фло, — объяснила хозяйка. — Четыре года назад думала, что уже отмучилась по-женски, а потом живот как скрутило, побежала по нужде. И вдруг — хлоп! Смотрю, на полу Фло барахтается, вся слизью перемазана. А я и не знала, что в тягостях, пока она не выскочила. Хорошо еще, я до уборной не успела добежать, а то утопила бы ее, — да, ангеленок?
С последними словами она обратилась к Фло, которая настойчиво трудилась над пуговицей.
— Сколько ей? — спросила я.
— Вот только что четыре исполнилось. Козерожка, да не совсем, — ответила миссис Дельвеккио-Шварц, привычно расстегивая платье. Наружу показалась грудь, похожая на старый чулок с горсткой бобов в носке. Огромный, возбужденно торчащий сосок исчез в ротике Фло. Девочка блаженно зажмурилась, прижалась к матери и принялась сосать, отчетливо хлюпая молоком. Я сидела и ловила мух разинутым ртом, не зная, что сказать. В меня впился острый, как рентгеновский луч, взгляд. — Любит она мамино молочко, моя Фло, — словоохотливо продолжала хозяйка. — Да, ей уже четыре, ну и что с того, принцесса? Мамино молочко не повредит. Только вот зубов уже полный рот, кусается, чертовка!
А я так и сидела, как дура, пока Пэппи вдруг не произнесла:
— Ну, что скажете, миссис Дельвеккио-Шварц?
— По-моему, Дому пригодится мисс Харриет Перселл, — кивнула миссис Дельвеккио-Шварц и подмигнула. Потом спросила меня: — Еще не думала отселяться от своих, принцесса? Не хочешь снять уютную квартирку и жить сама по себе?
