Уже светало, когда кончился их разговор. Они обсудили дуэль. Не могло быть и речи о том, чтобы уклониться от нее. Ни одному из них это даже не приходило в голову. В эту ночь им казалось, что эта история ничтожная мелочь. Они стали у окна.
– Жан, ты мне все сказал? Ничего не утаил от меня?
Он прижался к ней лицом.
– Я сказал тебе все.
На следующий день несколько раз телефонировала Эльга.
– Не хочу с ней разговаривать, – сердито сказал Жан.
«Заварила кашу», – думал он про нее с озлоблением.
После разговора этой ночью, несмотря на примирение, между ним и Ирэн появилась некоторая натянутость. Ирэн напрасно старалась быть такой, как всегда; перед ее глазами мелькал призрак надвигающейся дуэли, их ночной разговор не выходил у нее из головы.
Эбенштейн зашел рано. Он застал Жана одного.
– Хорошенькая история, нечего сказать, – сказал он; на его губах появилась презрительная гримаса. – Так вести себя, как вы!
– Замолчите, – пробормотал Жан.
– Если об этой истории узнает семья графини, получится веселенькая история.
Лицо Эбенштейна было мрачно. Тем не менее он попробовал развеселить Жана. Так прошло время до обеда. Газеты были полны восторженных отзывов о нем. Возвращаясь в отель, он готов был побить себя со злости. Ирэн любила его, а он проделал такую штуку! Он чувствовал ко всему отвращение.
Секунданты Гаммерштейна рано утром зашли к нему. Дуэль была назначена на аэродроме сразу после рассвета.
Ирэн в эту ночь чувствовала себя совершенно больной. Ее лихорадило, и мучительно болела голова. Такой ужасной ночи в своей жизни она не помнила.
Стояла чудная летняя ночь. В открытые окна с улицы доносился беспечный смех прохожих; она услышала отдаленную музыку в «Альстер-павильоне». Подложив руки под голову, она старалась думать, но мысли улетали куда-то в пространство.
Тихо вошел Жан и сел у окна. Он не был трусом, ему чуждо было чувство страха, но мысль об этой бесполезной ссоре не давала ему покоя. Из-за какой-то ерунды он рисковал всем. Разве это не было смешно и в то же время трагично? В его душе была тревога, он не находил себе места. Он тихо вышел из комнаты, думая, что Ирэн спит. Она не спала. Лежа с книгой, она снова переживала в своих воспоминаниях свое непродолжительное счастье с ним. Ей вспомнилась история Ванды. Бедная, бедная Ванда – одинокая, покинутая. Жан был не такой: он поступил легкомысленно, но все-таки он ее любит. В эту минуту Жан вернулся в комнату; бесшумно ступая, он подошел к ней и наклонился. Ирэн открыла глаза и посмотрела на него. Он стоял на коленях у постели, прижав лицо к ее рукам. Она не почувствовала, как засыпает. Когда она снова открыла глаза, Жана не было в комнате. Минуту спустя она была в его комнате, там было пусто. Мерно тикали часы. Он уже уехал на аэродром.
У нее ноги подкосились от страха, и она должна была снова лечь на кровать. В голове мелькали воспоминания: их первая встреча, его поведение в Шенбурге, радость после концерта. Несмотря на свою слабость, она встала и начала одеваться. На улице было светло, но шел дождь. Прислонившись лицом к окну, она ждала. Может быть, в это время он уже лежит мертвый; вот его принесут сейчас сюда, и ее сердце умрет вместе с ним.
Она прижалась лицом к холодному стеклу. Только бы он остался жив! Даже за маленького Карла она никогда так не трепетала.
По Юнгфернштигу быстро мчался автомобиль. Широко раскрытыми глазами она следила за ним. Если повернет налево, значит, остановится у подъезда. Автомобиль завернул за угол – он едет сюда! Комната закружилась у нее в глазах. Если он умер, если он умер…
Она услышала его голос. В открытой двери появилось лицо Эбенштейна. За ним шли Жан и ночной швейцар. Криво улыбаясь, Жан произнес:
– Чуть-чуть задел меня, вот и все, не правда ли, Эбенштейн?
Тот, не отвечая, помог уложить его в кровать. Затем подошел к Ирэн.
– Все благополучно, – произнес он, гладя ее по плечу, как будто она была маленьким ребенком. – Будете теперь за ним ухаживать. Эта печальная история хорошо кончилась.
Он вышел на цыпочках из комнаты.
– Сейчас придет доктор, – сказал Жан. – Гаммерштейну попало не меньше моего. – Он посмотрел на нее странным взглядом. – Не трогай меня, – вырвалось у него, когда она подошла к нему, – я…
Он потерял сознание.
Пришел доктор. Он вынул пулю, перевязал рану и обрадовал Ирэн, сказав, что через десять дней Жан будет здоров. Доктор торопился к завтраку и сейчас же ушел.
Они завтракали вдвоем. Ели из одной тарелки и пили из одного стакана, как дети.
– Я знаю, что ты теперь будешь умницей, – голос ее дрожал от радости. – Я буду все время за тобой ухаживать.
День казался бесконечным. Жан был расстроен. Его волновал берлинский концерт. Эбенштейн, которого он еле дождался, стал уверять, что все уладится и ему не о чем беспокоиться.
Ирэн предложила ему почитать вслух после чая. Она взяла сборник стихов и, выбрав наугад что-то из Верлена, прочла ему. Видно было, что стихи ему не понравились.
Тогда она прочла ему политическую статью из «Фигаро». Успех был не больший. Он заметно скучал. Что же, наконец, ему может доставить удовольствие? Больше всего его интересуют романы. Он хотел бы, если можно, почитать «Louise de Tuscaue».
– Какой у тебя странный вкус, мой милый, – проговорила Ирэн.
Она все же послала за этой книгой для него. Сладость примирения исчезла. Казалось, их совместная жизнь никогда не будет такой, как раньше. Время тянулось с убийственной медлительностью. Они только что выпили чай, а обед был еще не скоро. Жан опять заговорил о Гаммерштейнах. Он, видимо, считал эту дуэль наказанием судьбы.
– Ведь я этого не хотел, – в сотый раз повторял он. – И к чему мне все это? Я старался попасть в Гаммерштейна. Мне кажется, он не любит свою жену, – прибавил он после паузы.
Ирэн, стоя у окна, смотрела на улицу. Она повернулась к нему.
– Не стоит говорить об этой дуэли. – В ее голосе чувствовалось отвращение. – Я не собираюсь копаться в этой истории или упрекать тебя, но я не могу понять твоей точки зрения и считаю, что ты поступил не по-рыцарски. Подумай только: обедать с замужней женщиной наедине, а потом ссориться с ее мужем, которому это не могло понравиться. Какая жалкая, пошлая история!
Он посмотрел на нее с минуту и отвернулся; видны были только его взъерошенные волосы и торчащий воротник пижамы. В них была бездна оскорбленного чувства.
Несмотря на свое возмущение его странным отношением к этой истории, она чувствовала к нему прилив нежности. Хотя она была на него сердита, он казался ей очень смешным.
Нарядный воротник был смят и выглядел безобразно. Его рыжие волосы были дико всклокочены. Она присела на кровать и пригладила непослушную прядь волос.
